вспыхнула, как маков цвет. Но затем… вдруг рассмеялась:
— Чтоб мне провалиться! Ты где научился так вежливо и тактично хамить?
Конан хмыкнул:
— Это — не хамство. Это просто банальное человеческое сочувствие. Ты же не захотела бы намочить и испачкать твоё на этот момент единственное платье?
— Ну… Нет.
— Отлично. Только не надейся, что я развяжу тебе ноги. — он покачал головой, увидев рвущиеся ей на язык слова, — Нет, поймать тебя труда не составило бы. Просто я не люблю лишних движений — да и ты могла бы себе что-то повредить сослепу, ломясь сквозь заросли. Ты же планируешь туда кинуться? Потому что на лугу не больно-то спрячешься. Так — как? Нести тебя вон туда? — он кивнул в сторону кустов.
Некоторое время царило молчание. Гордость и стыд явно боролись с прагматизмом и физиологическими потребностями. Последние победили:
— Ладно. Неси. Только, чур, не подглядывай!
Конан хотел было сказать: «А чего бы я там увидел такого, чего раньше не видел!», но, подумав, просто кивнул.
Когда через минут пять они устраивались на ночлег, Конан — прямо на земле, Найда — на собранной варваром подстилке из сухих листьев и мха, девушка вдруг сказала:
— Как мне жаль мою мать.
Конан, который отлично осознавал опасность того, что его попытаются втянуть в разговор, чтоб вызвать жалость, сочувствие, интерес к себе, и вообще — заставить ослабить бдительность, всё же спросил:
— А что там с твоей матерью?
— Она очень сильно больна. Не знаю даже, жива ли она сейчас.
— И что с ней?
— Она уже давно больна. Кажется, лихорадка. Приступы повторяются каждые две-три недели. Её так колотит — невозможно удержать на постели! Все мышцы сводит, как при судорогах, и тело буквально огнём горит — притронуться невозможно… Но потом, через час-другой, её отпускает. Обычно. Но поскольку некому было за ней присматривать те четыре года, что я провела у папочки, я сильно боюсь. Что некому было вставлять ей между зубов костяную палочку. Чтоб не задохнулась.
Я, собственно, за этим и шла к отцу. Чтоб он её вылечил.
— Ага. — Конан не скрывал скепсиса, — И почему же это он тебя оставил в качестве пленницы? Дал бы лекарство, да отпустил с наилучшими пожеланиями. И деньгами.
Девушка не колебалась ни минуты, из чего варвар сделал вывод, что ответы продумала заранее, и теперь врёт, даже не краснея:
— Потому что мы переругались. Я хотела, чтоб он уделял нам больше внимания! Навещал и помогал. Муж, всё-таки, и отец!
— А-а, так они с твоей матерью всё-таки женаты?
— Нет! — девушка всё же прикусила губу, — Официально — нет. И даже наши соседи не видели, как он приходил по ночам. А он не хотел себя связывать обязательствами. И уж тем более — не хотел, чтоб про него кто-нибудь что-нибудь знал. Иначе мать могли бы запросто сжечь на костре! Как колдунью. Ну, вернее, пособницу мага! Да и меня заодно…
— Вот, значит, как. Смотри-ка: говорю же — всё-таки — заботился о вас.
— Да какой там — заботился! — девицу словно прорвало, — Тварь он похотливая и вредная, вот кто! Потешил своё мужское естество — и в кусты! А ты, любимая, выпутывайся как хочешь! И доченька — пускай почует на своей шкуре, что значит: быть прижитой — в грехе! Думаешь, я не насмотрелась косых взглядов от взрослых за своё полуголодное детство?! Не говоря уж про побои и насмешки от их детишек?! И матери пришлось даже перебраться в другое село — а то меня и били до бесчувствия, и задразнивали до слёз!
Конан приподнялся со своего ложа, и снова взял в руки кляп. Девушка снова разрыдалась:
— Скотина бесчувственная! Обезьяна волосатая! Конечно: кому же хочется про чужие страдания слушать!
Конан пожал плечами:
— Знаешь, что, Найда, я за свою жизнь уж на страдания насмотрелся. Как и наслушался. Про те, что выпали на мою долю, вообще не говорю. Но я со своими проблемами предпочитаю справляться сам. А про чужие мне слушать уже неинтересно. Да и вряд ли мы с тобой когда-нибудь ещё встретимся. — пока он говорил, руки сами, уверенно и аккуратно делали свою работу, — И принимать участие в твоей ли судьбе, или в судьбе твоей матери, мне совершенно не улыбается.
Я — простой наёмник!
То есть — орудие, нанятое для какой-то цели. Не рассуждающее, и неумолимое. И старающееся оговорённую работу выполнить… Добросовестно!
Как ни странно, во время его короткого монолога Найда даже не сделала попыток избавиться от кляпа, или покусать его. Но уж смотрела ему в глаза…
Конан чувствовал стыд.
Нет, не то, чтоб он и правда — чувствовал себя обязанным как-то помочь этим двоим несчастным, обездоленным и гонимым, презираемым соплеменниками и соседями женщинам… Но и оставить просто так, с кошельком золотых, и полной неопределённостью в судьбе, эту Найду было бы как-то… Совсем уж жестоко.
Придётся донести, или довести — до того места, где живёт её мать. И, если что, помочь переселиться туда, где их никто не знает. В Гирканию, например. Это близко.
А пока нужно отдохнуть. И, по-возможности, выспаться.
Разбудил чутко спящего Конана странный шорох.
Он быстро, сквозь полусомкнутые веки, кинул взгляд на девушку: нет, та вполне мирно, хоть и лёжа в не совсем удобной позе на боку, посапывала, трогательно пустив струйку слюны из-под кляпа.
Шуршало где-то сбоку: со стороны леса, как тут же понял варвар, кто-то приближался. Кто-то небольшой, раз его не было видно поверх травы, и по производимому звуку похожий, скорее всего, на змею.
Но выжидать дольше нельзя — шорох уже всего в паре шагов от Найды!
Конан мгновенно перекинул своё тренированное тело через остатки костерка, сейчас превратившиеся в тлеющие угольки, перепрыгнул и через девушку. Меч, словно сам собой оказавшийся в его руке, сверкнув в свете звёзд, пропел зловещую песнь смерти.
Голова огромной болотной гадюки откатилась на три шага — и челюсти некоторое время сжимались и разживались, в бессильной попытке кого-то укусить! А тело начало биться в корчах, и тоже — то свивалось в тугой клубок, то выпрямлялось в одну линию, длиной шага в четыре. Конан, постояв, послушав, и повглядывавшись в чащу, и убедившись, что больше гостей оттуда не предвидится, вонзил несколько раз меч в землю — чтоб очистить от крови и мерзкой слизи твари.
Найда, очевидно разбуженная ударами меча о землю, или шумом, до сих пор производимым обезглавленным телом гадины, открыла глаза. Увидев возвышавшегося над ней киммерийца, возмущённо заверещала, и попыталась сжаться в комок
