Сара спала, уткнувшись лбом в его плечо. Роберт же как ни пытался задремать, не мог: стоило на минуту прикрыть глаза, как в голову нескончаемым потоком лезли тревожные мысли. Их лишь от части разгонял гул двигателей самолета. Оставалось всего каких-то три часа, как он снова окажется на английской земле, и с каждой минутой тревога все сильнее и сильнее терзала его.
Прощаясь с Хасаном он явственно ощутил грусть. Покидать вновь ставший таким привычным, как и девять лет назад, мир, было не легко: пыльные, унылые стены Багдада, Мосула, Тикрита и Киркука навсегда оставались с ним. В этот раз воспоминаниями о неожиданной дружбе. Хасан, хоть и не хотел признавать этого, был опечален не меньше самого Роберта. Пожимая на прощание друг другу руки, мужчины молча смотрели глаза в глаза, говоря без слов. Да и что тут скажешь? Дружба, начавшаяся много лет назад с вражды, скрепилась самой настоящей родственной кровью, пролитой на голой Иракской земле. Роберт садился в самолет с тяжелым сердцем, понимая, что обещал никогда больше не возвращаться сюда, но чувствовал, что сдержать обещание будет нелегко. Желтая, каменистая земля, желтые полуразрушенные дома, утренние крики мальчишек-лоточников под окнами, призывное пение муэдзинов в любое время суток… Все это стало таким родным и знакомым за эти несколько месяцев и он чувствовал себя так, словно отрывает очень большой кусок от сердца. Но главное, пожалуй, было не это. Главным стало совершенно отчетливое чувство, что на этой сожженной солнцем и войной земле он дома. Не нужно хитрить, не нужно пытаться понять, что делать, если тебя обманули… Просто берешь оружие и уходишь каждое утро как в последний раз. И эта игра со смертью и жизнью стала привычной. Стала понятной. Подменила собой абсолютно все. Наверное, кто-то решил бы, что он сошел с ума, или отупел настолько, что не хочет видеть очевидные вещи — что война это кровь, смерть и слезы, а не романтика. Но у него был свой собственный ответ на это — здесь он вновь ощутил забытое чувство вкуса к жизни. Здесь он умер много раз, и воскрес, чтобы вновь ощущать каждое мгновение. Лежа под пулями снайпера, в безымянной придорожной чайхане, он умер. Посеченный осколками мины, лежа на столе под скальпелем какого-то ветеринара, он умер. Стоя в брошенном ангаре на коленях перед Абдалом, с ножом у горла, он умер. Дожидаясь пробуждения дочери, он внутренне умер несколько раз, снова и снова. И сжимая каждое утро рукоять верного “Глок-34”, он выписывал самому себе эпитафию. Но каждый раз воскресал. Это хождение по лезвию бритвы явственно дало ему ощутить жизнь.
Сара, потревоженная его попыткой устроиться в кресле поудобнее, тяжело вздохнула, и закутавшись в плед, сползла с плеча на колено. Роберт накрыл дочь рукой словно крылом. Ее знобило. Верный признак героиновой ломки. Хорошо, что Регина уговорила-таки дать ей таблетки: Саре действительно стало легче. Роберт, окинув взглядом полупустой салон самолета, медленно выдохнул, и попытался поудобнее устроить затекшие ноги.
Мыслями он вновь вернулся к своим собственным демонам. Тревога продолжала расти, и он все пытался найти ей объяснение. Может быть дело в том, что он просто отвык от мирной жизни? Стал самым настоящим адреналиновым наркоманом на излете лет? Что ждало его в Лондоне? Привычная работа частным детективом, поиск неверных жен и мужей, интриги, мышиная возня под ковром сытости и покоя? Попытка привнести в собственную жизнь каплю разнообразия выпивкой и случайными связями. И пустота. Нет, пустота квартиры его не пугала. Его пугала глубочайшая пустота собственной души, стоило ему остаться один на один с собой. Она наваливалась, выползая из каждой тени, каждого угла, каждого пустого шкафа, подобно монстру из дешевого ужастика, заставляя бояться взаправду. И он боялся… Там, в пустыне Ирака, он каждый день выцарапывал у смерти право жить, и ему не было нужды думать о одиночестве. На это просто не было времени. И он с азартом цеплялся за эту возможность, с жадностью утопающего хватал ртом воздух Востока, понимая, что вот в эту секунду он жив как никогда. Сейчас же он остро ощутил, как одиночество хватает его за грудки, возит мордой о стекло, за которым рождественские огни горят в чужих жизнях, в чужих жизнях существуют тепло и уют. А в его, в лучшем случае — бутылка бурбона вечером в пятницу, двести фунтов очередной проститутке, и перспектива действительно однажды сдохнуть в канаве, подобно бродячей собаке. Его это совсем не радовало, пусть он и не признавался.
Самолет тряхнуло на воздушной яме. Роберт отвлекся от размышлений, мельком окидывая дочь взглядом. Она по прежнему спала, на сей раз сбросив плед на пол. Он осторожно дотянулся, стараясь не будить Сару, и положил его на свободное кресло. Через пару-тройку минут ее снова начнет морозить. В голове выстраивался план действий: для начала надо поместить Сару в клинику Эрика, затем найти Саманту, куда бы она не спряталась, собрать максимум информации по смерти Хиллари, и вбить ее, как последний гвоздь в крышку гроба О’Коннелу. Кстати о нем… Найти его будет не просто без помощи Томпсон. Придется ждать, пока агент ЦРУ выйдет на связь. Хотел ли он убивать Флинна? Однозначного ответа у Роберта не было. Хотелось услышать мало-мальски внятное объяснение происходящему, зачем нужно было все это.
И теперь не менее важный для него вопрос: что делать, когда он вновь окажется в нормальной, мирной жизни? Ощущение собственной ненужности этому миру уже много лет не покидало его. Роберт вдруг вспомнил, как впервые ощутил внутри это странное сомнение — сразу по возвращении из Ирака, после первого двухгодичного контракта. Он знал, что возвращается домой, к семье, к ждущим его девочкам. Но как только прошло несколько дней, как только он выспался, отъелся, отмылся, то остро ощутил себя лишним в собственном доме. Да и в собственной жизни тоже. Бывшие коллеги с опаской смотрели на него, ожидая какого-то подвоха, сдвига или психического расстройства. Их разговоры сводились к ставшим совсем непонятными темам, обсуждению нового начальства, сплетням и слухам, так, что в конце концов он замолкал, замыкался в себе или незамеченным тихо уходил. Но все это осталось в прошлом теперь и на сей раз никто не ждал его возвращения. На сей раз он возвращался в никуда. “Птица без гнезда” — вспомнились слова Натали. Да, пожалуй, так и есть. Роберту пришло в голову, что вся его жизнь была сосредоточена на ком-то другом, что ему было необходимо что-то делать, о ком-то заботиться, чтобы просто доказать самому себе, что его тоже есть за что любить, уважать и принимать таким, какой он есть. И все его поступки, и так называемые подвиги, нужны лишь чтобы он мог сказать себе, что чего-то стоит.
“...От кого ты бежишь? Так вот наконец появилась девушка, которой ты не безразличен, и что ты сделал? Правильно — толкнул ее в руки бывшего любовника…” — голос Саманты разрезал рассуждения. Быть может (только быть может) она права, и он действительно все это время просто бежит от себя? От того себя, который на самом деле ему отвратителен, от которого он устал, с которым просто не в состоянии примириться. И дело не в том, что он чувствует себя виноватым в гибели отряда, похищении дочери или в том, что оттолкнул Натали, а вина его в том, что он никак не может принять себя, не смотря на все, что он делал и продолжает делать. Может быть пора остановиться наконец-то? И перестать себя жалеть, упиваясь собственной ненужностью.
“Я ничего не могу обещать… Хотел бы, но не могу. Простите. Я бы хотел, чтобы тот вечер не кончался.”
Еще раз перечитав собственное сообщение, он задумался. Почему именно тот вечер? Ведь в сущности, ничего особенного между ними не произошло. Почему ему так хотелось, чтобы Натали узнала, что он продолжает видеть ее во снах, думать о ней?
“Я бы хотел, чтобы тот вечер не кончался.” Глупость какая. На самом деле он хотел только одного — почувствовать себя нужным. Голос командира корабля отвлек его от последней мысли. Самолет готовился к посадке. Вот и старая добрая Англия.
