в душе на коленях, направлять тоненькие струи воды на её маленький алый жгутик, пока он не начинал подрагивать и трепыхаться, постепенно чуть утолщаясь и выпрямляясь, и не выныривал из её белоснежных пухлых губок крошечным человечком, заснувшим на ночь в лепестках лилии.
Тогда Юна прислонялась спиной к тёплому кафелю, широко расставив ноги и полуприсев, и я начинал, боясь коснуться губами миниатюрной шляпки этого грибка, самым кончиком своего языка дразнить и играть с ним, пока он не утыкался мне уверенно и смело в мой нос, начиная выделять по капельке своей розовые секрет. И тогда я уже, не церемонясь, сдёргивал распаренную и разомлевшую русалку на жёсткий пол, прорываясь в её пульсирующую и сжимающуюся ритмично плоть, вновь и вновь впивающуюся в мой член, раздирающую его и иссушающую мои яички. Иногда Ричард успевал проскользнуть вместе с нами в наш душный тесный рай, и тогда он с упоением доводил нашу девочку до оргазма, пока я, практически не двигаясь, уже ждал внутри неё, разбухая и заполняя своим членом каждый потайной уголок её эластичного влагалища. И каждый раз, когда Юна кончала, она тихо смеялась серебряными колокольчиками, и Ричард вставал с колен, сплетая свой солёный от смазки язык с её раздвоенным на конце жалом, пока я отдавал ей всего себя до последней капли, истекая в неё своей рекой печали.
Так мы и жили втроём, как отшельники на необитаемом острове: два Адама и наша молчаливая порочная Лилит, доводящая нас до исступления и изнеможения. Как знать, может она и была прадочерью первой женщины, сотворённой Богом, чтобы каждую секунду своего существования искушать нас. Да и кто бы из живых мужчин из плоти и крови не поддался этому грехопадению?
Я уверен, что наша молочная девочка получила отличное воспитание в салоне своей сводни-мамаши. Наверняка та ей с пелёнок вдалбливала, что самая лучшая участь, которая только может постигнуть девушку их рода занятий – это стать любовницей богатого мужчина, а что ещё лучше – русского олигарха. И она безропотно и беспрекословно приняла свою судьбу, доверившись ей, и даже не подвергая сомнению то, что за дверями моей дорогущей квартиры в самом элитном районе Лондона её могло ожидать что-то лучшее.
Поэтому она совершенно послушно и без тени какого-либо недовольства выполняла все мои приказы, когда я, развалившись на своей кровати голышом, приказывал ей: «Соси», и она, распластавшись на животе, начинала заглатывать мой всегда алкающий её член. По миллиметру. По крошечному кусочку. Я не знаю, где Юна могла научиться этому. Потому что я уверен, этому невозможно научиться. Она родилась с этим умением и талантом. Весь её рот был словно специально искусно созданным аппаратом, вакуумной машинкой, с щёточкой языка и пузырьками слюдяной слюны, обволакивающей натянутую на ствол кожу и переспелый абрикос головки, буквально раскалывающийся пополам от её прикосновений, и истекающий спелый мутным соком вязкой спермы. И каждый раз, когда Ричард присоединялся к нам: охаживая свою любимицу сзади, целуя снежный шарик её попки, просовывая свой язык в её тлеющее алыми огнями нутро или шепча ей что-то в заострённое эльфийское ушко, её плоть, вагина, матка, ротик, начинали сокращаться и пульсировать, доводя меня до мгновенного забвения и обморока. И хотя я считал Юну исключительно своим личным приобретением и игрушкой, мой друг Ричард был словно тем настройщиком, способным превратить куклу наследника Тутси в живую трепещущую Суок.
Она была всего лишь инструментом, способным издавать мелодию неземной красоты, предназначением которого было играть лишь для меня, и если кто-то ещё слышал эту музыку издалека, то мог наслаждаться ею до тех пор, пока это не мешало мне. Поэтому неудивительно, что спустя какое-то время мне стало казаться, что моя волшебная флейта стала фальшивить. Я не мог дозваться её, как мне казалось, часами: я обегал по несколько раз все свои многочисленные покои, спальни, кладовки, туалетные комнаты и ванные, пока вдруг она не возникала откуда-то, как проявившийся на плёнке силуэт, такая же молчаливая, белоснежная и желанная. Я превратился в затворника, злобного отшельника, который не показызал днями носа на улицу. Я безумно боялся, что стоит мне только отлучиться, как моя бесценная нимфа исчезнет, растворится в листве, сбежит от меня.
И когда однажды она вышла к нам, как ангел, с улыбкой, одетая в белоснежное платье с перышками и бусинами по подолу, в жемчужном ожерелье, сливающимся с её шейкой, в красных туфельках на каблуках, и мой друг воскликнул: «Какая ты красивая, Юна! С тобой можно выйти в свет, и все будут нам завидовать!», я не выдержал. Я был уверен, что они сговорились: мой лучший друг и эта девка, моя вещь, моя собственность, чтобы обмануть меня. Бросить, оставить одного. Я не сомневался, что если она хоть раз выйдет из моего мрачного жилища, то просто упорхнёт навсегда, как птичка из клетки.
– Ты никуда не пойдёшь! – крикнул я, вцепившись в её ожерелье, которое рассыпалось с глухим стуком по паркетному полу морскими слезами моей сирены.
Так же молча, она упала на колени, пытаясь собрать убегающие от неё бусины, а Ричард подошёл ко мне, чтобы успокоить, но было уже поздно: я вцепился ему в горло, готовый, если понадобится, перегрызть его, лишь бы больше не чувствовать этот постоянный ноющий страх, что Юна уйдёт с ним от меня.
– Убирайся! – прошипел я ему в лицо, и я уверен, что он увидел в нём свою смерть.
Он молча встал и вышел из комнаты, и это был последний раз, когда я видел своего лучшего друга.
Я наконец-то остался вдвоём со своей сладкой наложницей, которая сидела на полу, с перламутровыми горошинками в ладонях, и снизу вверх с испугом смотрела на меня. Свет отражался в её глазах, преломляясь, и они горели своим адским алым пламенем. Таким же, как я уверен, горела и её кровавая плоть внутри. Уже больше не церемонясь
