Суд был назначен на декабрь месяц, но и на этот раз повторилась та же история. Миссис Карлсон не пришла. Прокурор сообщил суду, что миссис Карлсон «переживает тяжелейшее душевное расстройство, сбита с толку и не способна дать письменные показания, а уж тем более присутствовать на суде лично». Макуильямс потребовал, чтобы дело прекратили за недостаточностью доказательств, и вновь суд отклонил его доводы.
— Но, ваша честь, мы имеем дело с подростком, которому нет еще семнадцати, — возражал Макуильямс. — Он уже и так больше полугода провел в тюрьме. Он растет в неволе. Мальчику место за школьной партой, а не за тюремной решеткой!
— Должен был думать, что делает, — равнодушно заметил судья. — Против арестованного выдвинуто серьезное обвинение. Я не считаю целесообразным прекращать дело.
Макуильямс проводил Пупа до дверей камеры.
— Очень жаль, Пуп, — сказал он. — И все-таки не унывай. Теперь уже недолго. Видишь, Кантли даже не счел нужным прийти. Я убежден, он не допустит, чтобы эта женщина появилась в суде.
— Хорошо, сэр. — Рыбий Пуп вздохнул.
Весна застала его по-прежнему в застенке. Его тело как будто лишилось способности чувствовать, в голове томительно цеплялись одна за другую тягучие мысли. Что побудило Кантли использовать для наживки на крючок белую девицу? Глядя сквозь полузакрытые веки, Рыбий Пуп вспоминал, как отворил дверь своей квартиры и увидел спросонья неправдоподобно красивое женское лицо. Он никогда раньше не бывал наедине с белой женщиной и теперь пробовал восстановить в себе охватившее его тогда ощущение, что все совершается не наяву. Ему бы тотчас кинуться бежать, едва лишь он открыл дверь и увидел, кто пришел, тогда ей ничего не оставалось бы, как признаться, что они пробыли вместе полминуты, не больше. Так нет же, он, как дурак, торчал на месте, ошалев, не веря тому, что она настоящая.
Со звериной жестокостью белые мужчины вбивали черным мужчинам в голову, что, если они хотя бы дотронутся до белой женщины, их неминуемо ждет смерть, и так стараниями белых мужчин в сердцах черных мужчин неугасимо жил образ белой женщины. Сколько помнил себя Рыбий Пуп, предметом его раздумий была пагубная и прельстительная загадка белой женщины, чье существование на земле таило в себе угрозу его жизни, объявляло его недомужчиной. При белой женщине он был обязан перечеркнуть в себе мужское начало, стать пустой оболочкой, бесплотным голосом, бесполой тварью. Сами эти запреты, установленные белым мужчиной, приводили к тому, что образ его женщины укоренялся в сознании черных мужчин причудливо и дико искаженным — настолько, что его редко удавалось вытравить, что он выносил белое существо женского пола за рамки реальной действительности. Рыбий Пуп никогда не был знаком ни с одной белой женщиной, ни с одной не встречался. И теперь щемящее сострадание сжало ему сердце, когда он заново осознал, что за тревога заставила Тайри потащить его в публичный дом Мод Уильямс.
— Бедный папа, — с каким-то недоумением сказал он вслух. — Я в жизни не дотронулся до белой женщины, даже руки ни у одной не коснулся!..
В предутренний сон ворвалось позвякивание ключей, металлический лязг дверного засова. Рыбий Пуп поднял голову, вглядываясь в тускло освещенный квадрат коридора. У двери его камеры темнели две неясные тени.
— Входи, ниггер! — хрипло пролаял конвоир, вталкивая в камеру чернокожего мужчину.
Рыбий Пуп сел, широко открыв глаза, — сколько времени все один да один, и вот, кажется, у него появился товарищ.
— Пихаться-то зачем. — С трудом удержавшись на ногах, мужчина шагнул к незанятой койке у стены напротив.
— Поговори еще, дьявол, — череп раскрою, — пригрозил конвойный, запирая дверь.
— У, гнида, — выругался вполголоса незнакомец.
Конвоир ушел. Рыбий Пуп разглядывал нового соседа — тот плюхнулся на койку и сидел, подперев голову руками. Все на нем было пыльное, драное, волосы всклокочены, глаза налиты кровью, правая рука тряслась, точно от нервной лихорадки.
— Болит что-нибудь, друг? — мягко спросил Рыбий Пуп.
— А? Чего? Ктой-то там? — встрепенулся мужчина.
— Да я. Таккер моя фамилия. По прозвищу Пуп.
— Фу ты, напугал. Я тебя не заметил. Думал, может, из белых кто…
— Какое там из белых, — протянул Рыбий Пуп. — Тебя за что взяли?
Мужчина осторожно подступил к двери, заглянул сквозь решетку наружу и повернулся к нему.
— Это мне Кантли удружил, подлюга, — прошипел он. — Кто-то обчистил закусочную, а он наклепал на меня. Если б не он, то я и не попал бы сюда. Ух, убить его мало, собаку!
— Наверно, для тебя может что-то сделать мой адвокат, — заметил Рыбий Пуп. — Тебя как звать-то?
— Бертом зовут. Берт Андерсон… Нет уж, на какие нам, к черту, шиши нанимать адвокатов. Мне, знаешь что, мне надо бы выложить этому Кантли, что я про него знаю. — Берт перешел на шепот. — Пугнуть его, а? Мол, так и так, известно нам, что один бардачок на окраине платит вам подать…
— Кто его знает, — осторожно промямлил Рыбий Пуп. — Кантли — человек опасный…
— Прижать покрепче, так куда он денется. А мне есть чем прижать. Слушай, а ты-то за что сидишь?
— Ха, — фыркнул Рыбий Пуп. — Вот говорят, пытался изнасиловать белую девочку.
— Ну да! Господи помилуй! — Берт подсел к нему на койку. — За такое дело, парень, и линчевать свободно могли…
— Ага! Только я суку эту пальцем не трогал.
— Да, от белых что хошь можно ждать. — Берт покрутил головой. — Чего доброго, сами же все и подстроили.
— А то нет. Но ничего, адвокат говорит, я скоро выйду.
— А ты этого Кантли не знаешь, случаем? — спросил Берт.
— Самую малость, но и тем сыт по горло. — Рыбий Пуп вздохнул.
— Эх, заиметь бы на подмогу дружка-товарища вроде тебя, как буду выходить отсюдова, да посчитаться бы с этим Кантли, — прорычал Берт. — Ненавижу его, кровососа! Удавил бы! — Голос Берта зазвучал доверительно. — Он ведь, знаешь, богатенький. Деньжищ нагреб кучу, на нас нагрел руки, на ниггерах. Болтают, один ниггер в каком-то темном деле стал ему поперек дороги, так Кантли его убил…
— Кто это? — с новым интересом спросил Рыбий Пуп.
— Как звали, не знаю. Но большой человек. Похоронщиком был… — Рыбий Пуп смотрел на него, разинув рот. Господи! Ведь это он про Тайри ведет речь, а того не знает, что перед ним сын Тайри! — Заманили человека обманом в публичный дом и пристрелили к чертовой матери. — Голос Берта дрогнул от сочувственного и благоговейного ужаса.
Рыбий Пуп собрался было открыть ему, кто он, как вдруг раздался оклик расконвоированного старосты:
