— Что? — переставая долбить его спине, возмущаюсь я.
На всякий случай.
— Дарья Владимировна, они не едят суп.
— Ну… — я замешкалась, — я умею убеждать.
Шантажировать.
И обещать сотку, если съедят суп.
— Как?
От ответа меня спасают сами суслики.
— Кирилл! Кирилл! — раскинув руки, они наперегонки несутся от боковой дорожки и Милы с Ромычем.
На мгновение мне кажется, что Лавров не удержится и в фонтан купаться отправится вместе с монстрами, но он их ловит и по макушкам треплет.
И замирает.
Я же смотрю, как Мила в отдалении машет рукой и жестами показывает, что потом позвонит. Хорошо, ответить я не успеваю, потому что зловещее шипение заставляет оглянуться на Кирилл Александровича.
— Штерн…
Он разворачивает ко мне сусликов.
И я вздрагиваю.
Черт.
А точнее Чеширский кот, у коего улыбка больше на Челси тянет, и зеленое неопознанное чудовище.
[1] Топочка — топографическая анатомия и оперативная хирургия.
Глава 9
— А-а-а-а-а-а-а, — Ян завывает на одной ноте, старательно завывает.
И соседи снизу ему столь же старательно аккомпанируют по трубам.
— У-у-у-у-у, — продолжает дальше повторять алфавит суслик, когда я, удерживая одной рукой его голову, пытаюсь второй оттереть дурацкий грим с другой щеки.
Офигенно стойкий грим.
Ни водой, ни с мылом он стираться не стал, и купленные — до магазина, сверкая глазами, сгонял Кирилл Александрович — средства для снятия макияжа на любой вкус и цвет лишь слегка его размазали, ухудшив ситуацию.
Из неопознанного зеленого чудовища с желтыми глазами Ян стал… Гринчем. Об этом завороженно сообщает притихшая Яна, сидящая рядом с братом на стиральной машине в ванной. Ее отмыть тоже не получилось.
— Не, он Шрек, — я не соглашаюсь и переключаюсь на лоб, а Ян на протяжное: «И-и-и-и…»
— А, по-моему, больше на Халка похож, — вносит свою лепту от дверей Кирилл Александрович.
Он, к моему удивлению, даже почти не сердится, ибо смирился.
Кажется.
По крайне мере его бормотание: «ну хотя бы живы» вполне можно принять за смирение и осознание, что да, главное — все живы, а разнесенный в хлам дом, спаленная кухня или несмываемый красочный ужас — это уже второстепенные мелочи жизни.
— Или у суслика ветрянка, — глядя на гневно сопящую рожицу монстра, я смеюсь, — когда родители, не заморачиваясь, в зеленке полностью искупали.
— У нас однажды вызов был, — Кирилл Александрович ухмыляется, — дитё на себя полный флакон вылил и губы с языком все зеленые были, родители перепугались, что он ее напиться успел.
— И что? — я на миг оглядываюсь и даже Ян притихает, с любопытством слушая. — Посоветовали сфотографировать и наслаждаться зрелищем?
— Ага, — Лавров хмыкает, — он ее лизнул и пить не стал, ему видите ли не понравилось.
— Ну-у-у, — суслики тянут вместе и на дядю смотрят обиженно.
История их не впечатлила.
Меня же не впечатлили средства для снятия макияжа.
— Все, — я бессильно опускаю руки, — сдаюсь. Это несмываемо.
Оттолкнувшись от стены, Кирилл Александрович подходит ко мне, и сусликов мы меряем одинаково критичными взглядами.
— Через час Ника звонить будет, — хмуро сообщает Лавров и на мой недоуменный взгляд со вздохом поясняет, — моя сестра.
Мама сусликов?
— Ну звонить — не значить видеть… — бодро начинаю я.
Но Кирилл Александрович уточняет:
— По скайпу звонить.
— Значит видеть, — заканчиваю упавшим голосом.
И мы с ним уныло переглядываемся и снова смотрим на сусликов, а те, сложив руки на груди и гримасничая, показывают нам языки.
— Мама испугается, — зловеще сообщает Ян.
— Опять скажет, что ты за нами плохо следишь, — ябедничает Яна.
А лучший дядя, игнорируя мой взгляд, задумчиво информирует:
— Знаешь, у меня где-то мочалка была из сизаля.
— Это которая самая жесткая?
— Ага.
— А пенза есть? — я кровожадно предлагаю альтернативу.
— Наждачку можно поискать, — с энтузиазмом окликается он.
И глаза сусликов с каждым нашим словом округляются все больше, и улыбки медленно сползают с их бледнеющих лиц.
— Не надо пензы… — испуганно шепчет Яна, прикладывая ладошки к разрисованным щекам.
— И наждачки тоже, — сглатывает Ян.
Визжат они хором и, шустро лавируя, пытаются сбежать. Вот только Лавров их перехватывает поперек талии и поднимает, прижимая к себе. Ноги сусликов молотят воздух, вопят они радостно, хохочут.
И мой возмущенно-сердитый возглас вырывается раньше, чем я его даже осознаю:
— Кирилл Александрович, осторожней!
Они уже в коридоре, он их тащит под мышками, кружится и грозным голосом обещает позвать Мойдодыра для самых нечистых трубочистов. И от моего вскрика Лавров разворачивается, смотрит с удивлением, насмешливо приподняв брови.
— Штерн, я своих племянников никогда не уроню.
Он утаскивает их в гостиную, и счастливое повизгивание с рычанием раздается уже оттуда, а я смотрю на зеленый ватный диск, все еще зажатый в руке, и приваливаюсь к машине.
Большей дурой я себя еще не чувствовала.
Я люблю летние вечера на грани ночи.
Когда взбитая пыль оседает до следующего дня, уходят последние трамваи в депо, неспешно катятся полупустые автобусы, ветер приносит запах подступающей ночи и на бледно-желтом небе с алым закатом проступают серебристые звезды.
Город засыпает, растворяя суету мегаполиса.
А во дворе как всегда оглушительно пахнет жасмин.
И домой я не тороплюсь, бреду неспешно и торможу, видя на лавочке у моего подъезда человека. Он сидит, сгорбившись, натянув капюшон толстовки на голову.
Рядом лежит огромный букет роз.
Коричневых.
— Привет, — я останавливаюсь рядом с ним.
Он же вздрагивает и поднимает голову.
— Данька… — улыбается неуверенно, печально и привычным движением взлохмачивает и без того растрепанные волосы.
От идеальной прически ни следа, и он успел обрасти как бирюк.
— А я тут… тебя жду…
Лёнька вскакивает и снова взлохмачивает волосы.
— Зачем? — он выше, и мне приходится задрать голову и отступить на шаг.
От него умопомрачительно веет Kilian Straight to Heaven Extreme, который я подарила на Новый год, и мне хочется его обнять, прижаться, вдыхая личное успокоительное и афродизиак в одном флаконе.
— Данька, я не могу без тебя, — у него взгляд побитой собаки.
И обиды все враз забываются сами, и я тоже готова признать, что без него не могу, а если и могу, то как-то не так.
Плохо могу.
— Я кретин, Дань, и зануда. Формалист, совсем безмозглый тип и просто идиот.
— Самокритично, — я хмыкаю и обойдя его, сажусь на скамейку.
Касаюсь бутонов роз.
Настоящие.
Пусть и кажутся неживыми, и вблизи они бронзовые, а не темно-коричневые.
Лёнька уверяет, что они под цвет моих глаз. Я не спорю, пусть мама считает, что у меня глаза медовые, а Димка с папой отстаивают, что цвета балтийского янтаря.
Я соглашаюсь со всеми.
— Где ты их берешь? — проведя рукой по стеблю без единого шипа, поднимаю голову и смотрю на Лёню.
За те три года, что мы встречаемся, бронзовые розы — неизменный символ раскаянья, примирения и мучительной тайны, где Леонид Аркадьевич их достает в любое время года и суток.
— В большом городе, где столько домов и людей, что не всем хватает места хотя бы на маленький садик[1]… - Леня отвечает как всегда.
И моя улыбка появляется сама.
— Дурак.
— Знаю, — он выдыхает, садится вполоборота и прикладывает мою руку к своей щеке. — Простишь?
Будто у меня есть выбор.
На раскрытой ладони мне протягивают жвачку в синей обертке с красным сердцем и желтым буквами.
Любовь это…
— Мама там борщ приготовила и заразы, — я вздыхаю и капитулирую окончательно.
Сдаюсь на милость победителя.
