— Ага, особенно ты, — она хмыкает.
— Ромыч по этому поводу кипит? — я проницательно догадываюсь, давая вести себя по поляне к лесу и полю.
— Ну его, так скажем, слегка напрягает, что его законная жена собралась гадать на появление жениха, — Лина фыркает от смеха, — Дэн там кстати тоже не в большом восторге.
Мы переглядываемся и хохочем, а парни от костра криво косятся, и Эль бодро тащит от машины ящик пиво.
— Успокоительное у них есть, переживут, — я состраданием не проникаюсь и к женской компании, замаячившей на горизонте, волоку Лину.
Покрывала усыпаны цветами.
Ромашки, колокольчик, полевые гвоздики, васильки, маргаритки… мы плетем венки ради забавы, ради смеха и Милы.
Ей нужна фотоссесия на Купальскую тему. Она увлекается фотографией, и какой-то Лоар ждет от нее эти фотки, хочет куда-то отправить и напечатать.
Ромыч сообщает об этом с затаенной гордость, а Мила со смущенной улыбкой протягивает расшитые белые рубашки.
Для антуража.
Череп, кстати, для него же, и свечи в переплетении цветов.
Я пускаю свой венок последней, когда солнце выстилает кроваво-красную дорожку на озерной глади и скрывается за кромкой леса. Вода теплая и, стоя по пояс в ней, я не тороплюсь выйти на берег.
Качающийся на волнах венок завораживает.
Верится на миг в цветущий папоротник и истинность предсказаний этой ночи.
— Знаешь, Ба говорит, если венок кружится, то это обман, — задумчиво произносит Мила, опуская фотоаппарат и тоже смотря на мой венок.
В воде мы остались вдвоем, и, если обернуться, я уверена, что увижу Ромку на берегу вместе с Лёнькой.
— В смысле? — я хмурюсь и на берег все же оборачиваюсь.
Вот только фигура там одна, Ромкина.
— Не знаю, — Мила пожимает плечами и бьет свободной рукой по воде, улыбается скользящей улыбкой и встряхивает волосами. — Забей, ерунда вспомнилась, там подводное течение идет какое-то и всё.
Она уходит, и я вижу, как Ромка набрасывает на нее плед, что-то говорит, а Мила качает головой.
Ерунда.
Подводное течение и вообще все это глупости, нет нигде никакого обмана, тем более связанного с суженым. Я тоже встряхиваю головой, словно вытряхиваю Милины слова из головы и ныряю с головой, чтобы выплыть у самого берега и наткнуться на кроссы Лёньки.
— Ну что, русалка, наплавалась? — он протягивает руку, улыбается задорно и обворожительно.
Так, что тянет улыбнуться в ответ.
— Наплавалась, — руку я принимаю, и на берег меня выдергивают одним рывком.
Прислушиваюсь, от костра слышатся взрывы смеха, струнный звон гитары, голос Дэна и Вари. Первый протестует, а Варька настаивает.
И год назад представить, что Дэн будет петь было нельзя, а сейчас… сейчас слышится его голос, что с какой-то хулиганской отчаянностью и лукавостью поет «Заметался пожар голубой» на есенинские стихи.
Все же Варя добавила человечности нашему замороженному и серьезному Денису Александровичу, и от этого я улыбаюсь, забывая слова Милы, и тяну Лёню к костру.
— Пошли, я не хочу пропустить это зрелище!
Тем более, что Дэн переключается на деланное-переделанное и любимое нами.
— Мы на пары такие ходили, что не очень-то и дойдешь, — сквозь смех долетает голос Дэна, и к нему подключается Вано с Элем:
— Мы такие предметы учили, что не очень-то и поймешь…
— За друзей по пять раз вставали, что не сильно-то и повстаешь… — это уже поют все и слаженно, ибо о том, как договариваешься с кем-нибудь встать за тебя на лекции, можно слагать легенды.
— И, товарищи, моя любимая строчка! — вскакивает Ромыч и, подняв палец вверх на манер дирижёра, руководит общим хором. — Если нужно, то в нас проснется, хоть нарколог, а хоть хирург!..
— Готов признать, они не такие и плохие, — Лёнька обнимает сзади, прижимает к себе и шепчет на ухо.
Мы стоим на границе свет и тьмы, и я обвожу взглядом всех наших.
— Я знаю, они самые лучшие, — я говорю серьезно.
А Лёня тихо фыркает, опаляя дыханием затылок, и разворачивает к себе:
— Дань, переезжай ко мне жить…
[1] «Остановись мгновенье, ты прекрасно!» — И.В. Гёте «Фауст»
Глава 11
— Черт… — Кирилл Александрович вздрагивает и отшатывается, — Штерн…
— Что?!
Его возмущением я не проникаюсь, а на округлившиеся глаза только фыркаю. И тоже отшатываюсь, когда он протягивает руку, но мазнуть пальцами по моей щеке Лавров все равно успевает.
— Это что, сметана? — он принюхивается и подозрительно смотрит на банку в моих руках, которую я запоздало прячу за спину.
— Я куплю новую, — заверяю его, и в ванную, не обращая внимание на вытянувшуюся рожу, протискиваюсь.
Домазывать натур-маску перед зеркалом.
Все ж не следовало подаваться вчера на уговоры Женьки и с утра загорать, пока остальные просыпались и паковали вещи. Загорая, мы с ней благополучно уснули и сгорели.
Точнее сгорела я, у Женьки кожа смуглая.
— Дарья Владимировна, а ты в курсе, что есть крема? — растеряно разносится позади.
Кирилл Александрович продолжает маячить в дверях ванны, и я, глядя на него в зеркало, снисходительно просвещаю.
— Да будет вам известно, что сметана — лучшее средство, натурпродукт, экологически чистый, полезный… в общем, вам жалко, что ли?
- Не жалко, — Лавров буркает, но от очередного вопроса не удерживается. — А дома ты намазаться не могла?
— Не-а, — я щедро размазываю остатки сметаны по подбородку и лбу, — от меня парень тогда сбежит, а я, Кирилл Александрович, может планирую за него еще замуж выйти.
Пустую банку с обворожительной улыбкой я ему торжественно вручаю, с мстительным злорадством наблюдая, как он кривится и сторонится.
Лёнька вечером кривился также, когда я извела сметану у него дома. Нет, правда, сметана мне нравится больше и это забавней.
Посмотреть на реакцию Лаврова тоже было забавно, поэтому удержаться я не смогла, когда нашла в холодильнике почти просроченную банку.
— Да ты коварная личность, Дарья Владимировна, — он скептически хмыкает.
— Конечно, — сие я подтверждаю с еще более очаровательной улыбкой, от которой Красавчика передергивает, — маски только после свадьбы. Вам, кстати, на работу пора, Кирилл Александрович.
Димка звонит, когда я кладу себе подушку на лицо и издаю мученический вопль.
Дети — это чудища, монстры в ангельском обличье, любопытные исчадья ада, которые имеют тысячу и один каверзный вопрос.
Да меня на экзаменах не валили так, как суслики, прибежавшие от телевизора.
Сегодня что, международный день вопросов?!
Почему-почему-почему…
— Дань? — брат удивляется, поскольку вместо приветствия у меня вырывается страдальческий стон.
— Вот ты знаешь, почему глаза можно заморозить только при очень низкой температуре? — машинально повторяю последний вопрос Яны.
Повторяю, осознаю, и медленно убрав подушку с лица, а телефон от уха, подозрительно смотрю на нетерпеливо прыгающего около дивана суслика.
— Так почему? — Яна глядит требовательно.
— Данька, твои интересы меня, как твоего старшего брата, слегка настораживают. Ты точно прошла психиатра? — нарочито беспокоится заботливый Димыч.
Только я его не слушаю, я вкрадчиво интересуюсь у Яны:
— Монстры, вы чего там смотрите?!
— Дискавери! — радостно вопит Ян, вприпрыжку забегая на кухню и плюхаясь рядом. — Там про человека рассказывают, глаза и криконсервацию. Вот в глазах вода и они влажные. Так чего тогда не замерзают на холоде?
Димка хрюкает, слыша сусликов, и откровенно ржет.
— Данька, я тоже требую ответ. Почему глаза на замерзают, Дарья Владимировна? — строгим голосом, подражая па, вопрошает Димыч, но конец фразы смазывается его громким смехом.
Гад.
— Ну… — я задумчиво тяну, пытаясь хаотично вспомнить.
Суслики смотрят вопросительно-требовательно и ожидающе.
