Тот пожал плечами:
— Нормально. Сейчас же не зима.
Угостившись портвейном, народ окончательно раскрепостился, и к полуночи Алекса уже считали за дальнего родственника советских людей.
— Как тебе наш колхоз? — сыпались на него вопросы. — А что ты подумал, когда первый раз увидел Москву?
— А русские девушки тебе понравились? — осведомился первый институтский сердцеед Гена Воронов. — Правда ведь, они самые красивые в мире?
Алекс ответил не сразу:
— Красивые девушки везде есть. Трудно сказать, кто лучше.
Народ вокруг заулыбался. Понятное дело, кто же своих сдавать будет?
— Все говорят, что славянки самые симпатичные, — усмехнулся Воронов, допивая портвейн. — Русские, польки, чешки…
— Американки тоже красивые бывают.
— Ну кто, например? Анжела Дэвис? Она же страшная, как моя жизнь!
— Брук Шилдс, Сьюзан Сарандон, Мишель Пфайфер...
— А это кто такие?
— Актрисы! — назидательно произнес Миша.
Он терпеть не мог Воронова. Еще с первого курса между ними возникло скрытое соперничество: Миша пытался взять верх отличными оценками и общественным должностями, а Воронов — альпинизмом, развитой мускулатурой и любовными похождениями. И надо признаться, Мише далеко не всегда удавалось одержать победу.
— Наши девчонки лучше всего ведутся на жалость, — неторопливо рассказывал Воронов Алексу. — Наврешь им, что тебе в детстве не хватало игрушек и витаминов, и они уже твои.
Как всегда, он встревал в разговор, ничуть не сомневаясь, что его мнение всех интересует.
— Кому нужны мужики, которых жалко? — процедил сквозь зубы Миша. — Женщины любят социально активных.
Воронов обротил на него усталый взгляд:
— А тебе-то откуда знать? У тебя небось самое эротическое воспоминание — это когда ты сам себя «молнией» от штанов защемил.
Парни грохнули так, что слышно было на весь колхоз.
Миша сидел пунцовый, пристыженный и совершенно не знал, как ему реагировать. Уйти? Тогда покажешь всем, что реплика Воронова тебя задела. Остаться? Значит, дать понять, что о тебя можно вытирать ноги. И самое противное — Алекс тоже все слышал!
Несколько секунд Миша ожесточенно рылся в памяти, пытаясь вспомнить что-нибудь злое, хлесткое и остроумное, чтобы изничтожить Воронова на месте. Но в голове было пусто, как в студенческом холодильнике.
Все уже давно забыли о произошедшем и перешли к обсуждению радиолюбительства (у кого какая станция и кому что удалось передать в эфир), а Миша все еще сидел и переживал свой позор.
А Пряницкий тоже был хорош — вместо того, чтобы помочь другу в трудную минуту, он похвалялся тем, как у него на кухне хорошо ловится «Голос Америки».
— А ты слушаешь западные радиостанции? — спросил у Миши Алекс.
— Не слушал и никогда слушать не буду, — проворчал тот. — Они только помои на нашу страну льют.
— Откуда ты знаешь, что они льют, если никогда не слушал? — вновь съехидничал Воронов.
Окончательно на всех разобидевшись, Миша поднялся, делая вид, что ему надо отлучиться покурить. Впрочем, всем было все равно, куда и зачем он идет. Этим дуракам было гораздо интереснее с Вороновым и Алексом.
Выйдя на улицу, Миша достал из кармана пачку сигарет. Кругом было темно, из окон общежития доносились сдавленные смешки, в деревне лаяла одинокая собака.
Жизнь была как-то неправильно устроена. Миша уже не раз подмечал, что окружающие весьма неохотно признают в нем лидера.
«У меня не получается быть необыкновенным, — с тоской подумал он. — Для того, чтобы тебя уважали, нужно, чтобы тебе завидовали не по мелочи, а по крупному. Вон Жека может все достать, у Воронова получается общаться с женщинами, Алекс — вообще американец… А я кто? Я никто. Какой-то дохлый член факультетского комитета… И даже девушки меня не любят».
В подобные минуты самоуничижения Мише хотелось либо умереть, либо показать всем кузькину мать. Конечно же, он знал, что наступят времена, и он станет серьезным государственным деятелем, будет ездить на черной «Волге» и выступать на съездах…
«А Жека в тюрьму сядет, — тешился будущим отмщением Миша, — Воронов сифилис где-нибудь подхватит, а у остальных и вовсе не жизнь, а болото будет».
Над местью американцу он долго думал, но так и не смог изобрести надлежащее бедствие. Армия? Алекс и так свое отслужил. Проработка по комсомольской линии? У них в Америке в принципе нет никаких комсомолов. Арест за спекуляцию? Так спекуляция — это вообще основа их буржуйской экономики.
«Ну ничего, — успокоил себя Миша, — если все-таки выяснится, что он шпион, то мы его посадим. А если нет, то тогда… тогда он не будет жить при коммунизме!»
ГЛАВА 7. АГЕНТ ИМПЕРИАЛИЗМА
Никаноровна выделила под художественную мастерскую Красный уголок.
— Что тебе требуется для работы? — спросила она Алекса. — Тишина? Покой?
— Хорошая глина, — отозвался тот.
С хорошей глиной в колхозе была напряженка — в ближайших оврагах водилось только какое-то недоразумение.
— Сделай Ленину голову из папье-маше, — присоветовал Алексу Жека.
Но Миша тут же забраковал эту идею:
— А если дождь пойдет? Представляешь, если на глазах у комиссии голова раскиснет, а потом вообще отвалится?
— Ну, можно еще из пластилина… А сверху зубной пастой покрасить, чтобы было одного цвета с туловищем.
В конце концов посланный в город Гаврилыч привез поделочной глины и мешок алебастра, так что проблема с материалом была решена.
— Еще мне нужен образец, — сказал Алекс. — Я вашего Ленина плохо в лицо знаю.
По распоряжению Никаноровны в Красный уголок перетащили все имеющиеся в наличии почетные грамоты, знамена и юбилейные рубли.
— Справишься? — с надеждой спросила она Алекса.
— Постараюсь.
— Постарайся, миленький, постарайся… А то ведь мне тоже голову открутят.
В обмен на восстановление утраченных ценностей Алекс получил право общаться с колхозниками. Более того, Никаноровна распорядилась, чтобы школьники провели для него пару опросов и показали ему свои песенники и дневники друзей.
Фольклорная коллекция Алекса быстро пополнялась. По сути, он учил язык заново: как оказалось, ни рафинированная бабушка, ни авторы учебников понятия не имели о том, как правильно выражаться по-русски. Чего стоили одни проклятия, посылаемые Гаврилычем в адрес продавщицы тети Дуни!
«Потомки наверняка оценят мои труды и назовут в мою честь какой-нибудь славный корабль в составе Тихоокеанского флота», — думал Алекс.
Кстати, Гаврилыч после случая с памятником воспылал к нему бурной любовью.
— Я теперь твой должник, — говорил он и беспрестанно пил за здоровье Алекса все, что горит.
В ход шел «Тройной одеколон», политура и даже жидкость для полоскания зубов, неосторожно оставленная Алексом на умывальнике.
— Хорошая у тебя самогонка, — нахваливал Гаврилыч своего благодетеля. — Больше нету? Сам выпил, да? Ну ничего, мы с тобой можем к бабке Нюре съездить. Она такой первач гонит — о-о! А песни поет лучше всякого радиоприемника. Если что, ты мне свистни: мне собраться — только подпоясаться.
И все бы было хорошо, но только планы Алекса насчет Марики не спешили воплощаться в жизнь.
Поначалу он все ждал от нее какого-то знака. Ведь тогда, после случая с памятником, он явно произвел на нее впечатление. Этот взгляд, это смущение, эти осторожные слова — все свидетельствовало о том, что у него есть шансы на быструю победу.
Однако время шло и ничего не менялось.
Они встречались на посиделках у общего костра или на крыльце общежития, иногда говорили на какие-то незначительные темы, но Марика еще ни разу не дала ему шанса на что-то большее. Можно было подумать, что она вообще избегает его.
«Может, у нее все-таки есть парень? — в растерянности думал Алекс. — Или она лесбиянка?»
Порасспрашивать ее однокурсников он стеснялся: проявлять внимание к женщине, которая тебя не хочет, было несолидно.
