Я оправляю на себе платье, а повернувшийся ко мне Бергман стремительно меняется в лице. Не успеваю я и пискнуть, как оказываюсь зажата между его телом и вешалками.
Шокируя меня, Бергман распускает руки и бесстыдно шарит руками по моей груди.
Глава 16. Женская солидарность
Сказать, что я охренела, не сказать ничего.
Какая наглость хватать меня за грудь без всякого эротического подтекста!
Я специально прислушиваюсь к своим ощущениям.
Он деловито шарит и ощупывает меня.
Серьезно, Бергман просто проводит розыскные мероприятия!
Ах ты подлый фетишист!
Лифчик ему важнее!
В баре он тискал меня совсем по-другому.
Ни одна женщина не простит такого пренебрежения к своим прелестям, и я не исключение.
У меня на языке уже вертится подходящая гадость, но вселенная решает отомстить за меня сама.
— Дядя? Кого ты там жамкаешь? — грудной девичий голос веселится позади Германа. — Не староват ли ты для обжимашек в темном коридоре?
Да! Так его! Не знаю, кто ты, прекрасная дева, но я тебя уже люблю!
— Мерзкий подкидыш, — шипит разъяренный Гера. — Ничего я не перепутал. Я уже достаточно большой, и мне уже все можно!
— Об этом все соседи в курсе, — язвит та, которую мне по-прежнему не видно за широченными плечами. — Боюсь, ба не придет в восторг, если ты продолжишь… Ты и мне наносишь непоправимую психологическую травму своей возней.
Бергман с сожалением отрывается от увлекательной игры в детектива.
— Если это для тебя уже психологическая травма, то передай мои соболезнования Раевскому.
— Сам и передашь, он тут. Они с бабушкой уже довели друг друга до белого каления, так что не стоит усугублять. Теперь твой выход.
— Эля, не беси меня! У тебя для этого есть Раевский, а у меня для этого — Левина!
— Кто есть Левина? — любопытствует, как я припоминаю, племянница, на которую возлагались демографические надежды Бергмана.
Осознав, что досужая родственница не отстанет и не даст ему наконец разобраться с лифчиком-Гудини, Герман, скрипнув зубами, в конце концов отодвигается и перестает заслонять обзор.
— Знакомься, Яна Левина — восходящая звезда романсов девятнадцатого века и прочих пыточных талантов.
О божечки, мне наконец удается нормально вдохнуть, тем более, что слово, я так понимаю, предоставляется мне:
— Стоматолог я, здрасти, — выдыхаю я, стаскивая вязаную теткину шапку с электрическим пощелкиванием и являю миру две куцые и лохматые косицы.
Взгляд, брошенный мельком в зеркало, подтверждает мои догадки: выбившиеся из убогой прически волосы наэлектризовались и стоят дыбом.
Зато брошь из чешского стекла на месте и сверкает, как никогда.
Должна же была я украсить монашеский наряд, выбранный Бергманом.
Эля, разглядев меня в скудном освещении прихожей, приподнимает брови:
— А ты, похоже, небезнадежен. Движешься в правильную сторону, но эта все равно слишком молоденькая. Тебе бы постарше. Лет на десять.
Давай, Эля, куси его, куси!
— Мумии — это к твоему отцу, у меня другая специализация, — рявкает Бергман.
— Не повезло вам, Яна, с моим дядей, — наигранно сокрушается Эля, сдувая рыжую прядь с лица. — Хотите я вас с нормальным мужчиной познакомлю?
— Эля!
— Что, Эля? Иди выполняй сыновний долг, а мы с Яной попудрим носики и присоединимся.
— Какой еще сыновний долг? Цветы я утром подарил, денег перевел…
— Да иди уже, ба с Олегом доведут друг друга до инфаркта, они уже час упражняются в острословии. Отлепись ты от девушки, — Эля ненавязчиво оттирает от меня Бергмана.
Она, кстати, тоже явно без лифака. Но ей он почему-то нотации не читает! Раз ей можно, то и мне! Я можно сказать влилась в семью, как родная!
— Если она начнет петь, зови на помощь, — фыркает Герман. — Я пришлю Раевского.
Меня, разумеется, сразу тянет спеть, но Эля мне вроде ничего плохого не сделала, поэтому я сдерживаюсь.
Бергман опять сверлит меня подозрительным взглядом, словно ожидая, что я вот-вот выкину какую-то пакость.
С его стороны это настоящее свинство. Если не считать первой встречи, то я веду себя идеально, не то что некоторые.
— Ну и чего ради этот спектакль? — глядя дяде вслед, спрашивает меня Эля.
— Не понимаю, о чем ты, — делаю хорошую мину при плохой игре.
— Я про жуткий причесон, запудренные брови, шапку, из которой вот-вот выпорхнет моль…
— Я… — лихорадочно пытаюсь придумать, что бы такого соврать в оправдание.
— Я лечу зубы в «Тридцать три» у Антона Дмитриевича, и тебя, Яна, я помню очень хорошо. Память у меня фотографическая. Я — фотограф.
— Ты…
— Не выдам я тебя, — со смешком успокаивает меня Эля. — Но хотелось бы знать, на что я подписываюсь. Дядю давно пора щелкнуть по носу, и я чувствую в тебе потенциал. Но ты мне сейчас все выложишь.
Выложу, куда я теперь денусь.
