нуля не значит, что вы лучше знаете, что мне нужно в этой жизни. Я жажду другого!
— Что именно?
— Точно не погребения в этой сраной академии. Я хочу независимости, свободы, романтической любви. Вот что я хочу!
— Все это у тебя будет и без громких заявлений после выходаа из моей “сраной” академии. — Я собрал бумаги на столе и открыл свой ноутбук. — А теперь подотрем все, что ты тут наговорила. Бери ведро и тряпку, и стоя на коленях, вымой пол в этой аудитории.
— Чего?
— Нужно следить за культурой своей речи, Снежина. Обдумай наш разговор еще раз.
— Это наказание для дебилов!
— Не суди, да не судим будешь. Подумай над своим отношением к другим, о вопиющем неуважение. Ты знаете, где найти ведро и чистящие средства.
— Неуважение? — Снежина насмешливо засмеялась, отступая к двери. — Оно выглядит вот так: Иди ты в задницу! Сам мой свои полы!
Я встал со стула до того, как последние слова слетели с ее губ. Когда Снежина потянулась к ручке двери, моя рука уже была там и удерживала закрытой.
У нее перехватило дыхание, и она медленно повернулась ко мне. Ее взгляд упал на мои ноги и медленно поднялся вверх, украдкой бросив взгляд на мою грудь. Маленькое пространство между нами заставляла ее голову откидываться назад, пока я не увидел удивленно-испуганное лицо нашкодившей феи.
Воздух гудел от напряжения и неприязни.
Ее ресницы дернулись, но голубые глаза слишком смело смотрели на меня.
— Либо отправьте меня домой, либо трахните. Я не буду мыть ваши полы. Ищите другое наказание. Индивидуальное!
— Осторожнее, Снежина, — я протянул руку и схватил ее за горло. — Ты понятия не имеешь, о чем просишь.
Она напрашивалась перетащить ее на колени и приподнять задницу. Или этого жаждали мои внутренние демоны, нашептывая очевидное и такое желанное.
Словно читая мои мысли, Снежина сглотнула и побледнела.
— Когда закончишь здесь мыть полы, перейдешь в следующую аудиторию, и в ту, что напротив. Там тоже намоешь.
На ее лице дернулся мускул.
— Я не…
— Продумай, прежде чем сказать. На этом уровне шесть аудиторий. Но есть спортзал и другие этажи.
— Если я весь день буду играть в уборщицу, когда я буду учиться?
— Не беспокойся об этом. Я буду читать тебе вслух, пока ты работаешь.
Я замолчал, вглядываясь ей в глаза.
Снежина кивнула, я отпустил ее, но пока шла к кладовке, что-то обиженно бормотала, что я не смог разобрать.
Я не стал открывать учебник. Все лекции я знал наизусть. Только выдохнул тот жар, что вскипел в моей крови, чтобы не сдать себя голосом с потрохами.
Эта задиристая фея определенно станет моей гибелью.
* * *
В течение следующих четырех недель она тратила больше времени на обучение, стоя на четвереньках, чем сидя за столом. Пока она ползла с мокрой тряпкой по аудиториям, я сидел рядом с ней, читая лекции по физике, химии, современной истории и экономике, литературе и психологии.
Она не врала о своей памяти. Стоило ей что-то услышать, Катя могла воспроизвести это позже дословно. Каждый тест, который я потом ей давал, доказывал, что она усваивает мои уроки.
Однако единственное, чему она не могла научиться, так это покорности.
У Снежиной было несколько нарушений комендантского часа, но в основном, она постоянно нарывалась ртом.
Исключительная болтливая умница, за что и заслуживала свои наказания вместо поощрений. У меня сложилось ощущение, что ее единственной целью было досадить мне. Никто никогда не осмеливался разговаривать со мной так, как она, и никакое наказание не было достаточно суровым, чтобы удержать ее от новых колкостей в мой адрес.
Иногда я просыпался в поту, когда явственно видел ее, склонившуюся над моим членом и язвительно твердящую своим прелестным ртом одну и ту же фразу:
“Трахни меня. Трахни меня. Трахни…”
После четырех недель социальной изоляции, отказа от еды, психологического унижения и тяжелого труда я так и не решил, что же ей нужно.
Физическое наказание?
Порка?
Черт, неужели у меня не осталось никакого другого метода? Или все потому, что я сам жажду коснуться ней руками?
Это случилось только один раз. Месяц назад я позволил себе прикоснуться большим пальцем к ее губе. Это единственное легкое прикосновение вызвало волну извращенных, отчаянных желаний из самых темных уголков моего разума. С тех пор я держал руки при себе и пытался вытеснить свои черные мысли из головы.
Но если я прикоснусь к ней снова, если я познакомлю ее с моим темным желанием, это все изменит.
А пока наблюдение, как она ползает по полу на коленях, чертовски дразнило мою садистскую натуру. Я не забыл о вопиющем сексуальном символизме этого акта. А Снежина каждый раз молча утверждала, что ни один студент не должен преклонять колени перед преподавателем, потому что это извращение и сексизм.
Напрасный аргумент, пока она не желала исправляться. Если бы Катя стала более почтительной, то не стояла бы на коленях передо мной. Выбор был только за ней.
Я посмотрел на часы и прошел по пустой аудитории, скрипя зубами. Не успел выругаться, как Екатерина ворвалась в помещение.
— Я уже здесь! Хорошо, что я быстрая.
— Ты опоздала, — прорычал я, разрываясь между тем, чтобы выгнать ее или засунуть ей в рот что-то посущественнее слов.
— Ой, да ладно! — она взглянула на часы на стене. — Всего на две минуты. Вы же не такой педант, чтобы не простить меня за это?
Кое-что я полюбил в Снежиной безоговорочно. Это ее легкость, с которой она могла быть по-настоящему скромной и одновременно высокомерно-надменной. Ее редко заботило мнение других людей о себе, но по какой-то причине она не хотела, чтобы я увидел ее поверхностной или тупой.
Снежина понятия не имела, насколько далека в своих ожиданиях от меня, что только делало ее красивее, желательнее. Ей было невозможно остаться незамеченной.
И все же она моя студентка, вдвое моложе меня и совершенно не мой типаж.
Тем не менее она плотно удерживала мое внимание.
Прекрати это, Шереметьев!
— У тебя было сорок пять минут, — я обошел ее вокруг. — Завтрак закончился пять минут назад.
Я знал, где она пропадает каждый день. Я хотел, чтобы она это сказала вслух. Чтобы признала, что важнее меня и режима в академии у надменной и несгибаемой Снежиной есть
