чтоб он похлопал меня по плечу и сказал, что я молодец. Молодец, не потому что стал успешным и не опозорил семью, а просто потому, что я его сын. Но каждый раз когда он был мне нужен, отец принимал чью угодно сторону, только не мою. Я простил его, когда он подыгрывал Кристине и заставлял меня быть с ней. Сейчас простить не могу. Не могу, потому что это уже не какие-то мелочные обиды и мелкие недопонимания. Сейчас дело касается Нары. Сейчас мы столкнулись с горем, страшнее которого уже не будет.
Из раскуроченного бардачка торчит что-то белое. Протягиваю руку и вытаскиваю салфетку из "Макдака" с ее скетчем. Смешная мордочка собачки, которую она увидела из окна. Прижимаю салфетку к груди, чувствуя, как острая боль опять сбивает дыхание, а взгляд мутится от слез.
Дома везде ее скетчи и вещи. Как я туда вернусь без Нары? Как можно вообще вернуться к жизни без нее? Тут только оболочка, а душа моя осталось там с ней. Нара, умоляю, не убивай нас!
Я наблюдаю, как из-за здания больницы показывается зловеще-красный солнечный диск. Мне надо быть ближе к ней. Пусть даже на несколько метров. Я слоняюсь туда-сюда, словно зомби. Мыслей в голове нет. Я запретил себе думать, потому что мысли только о плохом. Я считаю шаги, чтоб бесполезные цифры заполняли пустое пространство. Когда чувствую, что беспокойство и гнев достигли критического уровня, срываюсь с места и бегу. Нарезаю круги вокруг здания, пока мышцы не начинают гореть, а потом вновь возвращаюсь в исходную точку и хожу-хожу, пока почти не падаю от усталости. Тогда я сажусь на ступени и считаю снова. Фокусируюсь только на цифрах. Мне нужно дождаться, пока двери откроются, а пока жду, нужно затаиться, уйти в себя. Когда же я попаду внутрь, я опять буду бороться. Ожесточенно. Всеми силами. Как никогда и ни за что не боролся. Буду делать всё возможное и невозможное. Неважно, что я один.
Охранник открывает дверь, и я вваливаюсь внутрь, не чувствуя ног. Сердце замирает с каждым новым шагом. Я иду как во сне, всё еще пытаясь пробудиться от этого кошмара.
Я готов упасть на колени у сестринского поста и молить сказать, как она.
— Как Дотнара Данилевская? — спрашиваю осипшим голосом.
Тучная медсестра сменилась худышкой, но все такой же безучастной.
— Молодой человек, — смотрит на меня так, словно я восстал из мертвых. Впрочем, выгляжу, наверное, и правда как откопанный труп, — сейчас доктор сменится, придет и все расскажет.
— Прошу вас, мне очень нужно знать, как она, — умоляю я, едва стоя на ногах. Я целую вечность прождал. И вот опять эта пытка.
— Эй, парень, — слышу я уже знакомый голос, и в душе разгорается надежда, которая, впрочем, тут же сменяется ужасом. Я же не знаю, что он мне скажет.
Из последних сил бегу к доктору, который её оперировал.
— Тихо-тихо, все хорошо! — говорит он спокойно. — Жива. Задышала сама. Час назад даже трубку убрали.
— Это же хорошо, да?
— Это отлично. Просто чудо. Родителям звонил?
— Звонил. Не могут пока приехать.
Ясно, — кивает он. — Не положено посторонним быть в реанимации, но я тебя пущу на десять минут. Побудь с ней, попроси остаться. Часто это помогает. Когда больные на грани, им надо услышать, как их тут любят и ждут.
— Спасибо, — шепчу я, готовый целовать ему руки.
Мне хочется плакать от счастья. Если мне удастся с ней поговорить, коснуться, то Нара пойдет на поправку.
— Тебя как звать?
— Руслан, — бормочу я имя, которое едва вспомнил.
— Руслан, ты только не пугайся. Она выглядит по-другому. Сам понимаешь, травмы, плюс манипуляции медицинские.
— Мне все равно, лишь бы живая!
Я надеваю халат, шапочку, маску и перчатки, и он ведет меня в реанимацию.
Тут холодно и слишком светло, но свет мертвый и неуютный. Мигают и пикают многочисленные приборы. Он подводит меня к одной из трех коек. Если бы мне не сказали, что это Нара, я бы ее не узнал. Голова обмотана бинтом до бровей. Из-под повязки торчит клочок светлых волос, и это единственное, что я узнаю. На правой щеке ссадина, успевшая покрыться корочкой. Веки припухли так сильно, что почти не видно ресниц, а под глазами расплываются синие до черноты круги. Под носом, на спинке которого глубокая царапина, пробегает кислородная трубка. На руках нет живого места — все сплошь в царапинах, синяках и ссадинах. В обеих кистях торчат порты капельниц.
— Нара, — шепчу я, сдерживая слезы. Нельзя плакать при ней. Нельзя! — Я уже и не помню, говорил тебе или нет, но скажу снова. Ты очень красивая, и я тебе очень люблю.
Самыми подушечками пальцев касаюсь ее руки. Опять чувствую пакостный ком, который парализует горло. Она всегда так отчаянно за меня хваталась. Хваталась, когда было, грустно, страшно или просто так. И мне бы так хотелось, чтоб Нара снова вцепилась в мою руку, назвала по имени и сказала какую-нибудь милую глупость. Как бы мне хотелось, сказать ей, что её страхи преувеличены и всё будет хорошо. Как бы хотелось, чтоб Нара меня услышала.
— Тебе сейчас очень плохо, но ты знай, что я рядом. Что я никуда не уйду. Мы вместе и всё будет хорошо!
В бокс заглядывает хирург и показывает жестом цифру два. Две минуты у нас. Всего две. А столько нужно сказать, пока есть возможность.
— Нара, я сейчас уйду, но скоро вернусь. И я очень хочу, чтоб ты осталась со мной. Когда придет весна, я поведу тебя к алтарю, и ты будешь очень красивая в белом платье. И мы вместе проживем лет пятьдесят, не меньше. А когда они пройдут, ты будешь, все такая же красивая, и единственная твоя проблема будет в том, что придется жить с безумным стариком. Я тебя люблю! Не бросай меня, пожалуйста!
Я не хочу, чтоб у хирурга, который меня сюда провел, были проблемы, и выхожу.
