В широко распахнутых глазах отражается вопрос, однако приоткрытые на полувздохе губы хранят молчание.
На протяжении затянувшихся мгновений тишины Антон успевает почувствовать себя только что побывавшим на раскаленной сковородке ужом Его накрывает непривычным волнением, острым и липким, ледяным и жарким одновременно. Спина под рубашкой ощущается влажной от пота, но на самом деле кожа остается неизменно сухой.
Испытываемый сейчас страх для Антона в новинку. Как и выбивающая почву из-под ног неуверенность в мотивации собственных поступков: он и сам не понимает, зачем сказал недавние слова.
– Что ты имеешь в виду? – спрашивает Вера, озадаченно хмурясь.
Избегая смотреть ему в глаза, она возвращается к завариванию чая. Исследует настенные шкафчики, содержимое которых со своего места зачем-то пытается разглядеть Антон, выкладывает на тарелку печенье и конфеты, режет взятые из холодильника сыр и ветчину, круглый хлеб – тот, что прежде они покупали в общий дом. Напряжение, нарастающее внутри Веры, чувствуется на расстоянии.
Теперь Антон жалеет, что начал этот разговор. Выразить вслух неясные мысли, куда более близкие к смутным, еще не истолкованным мозгом ощущениям, трудно, почти невозможно. Для него, не приспособленного как к подобного рода переживаниям, так и беседам, уж точно.
Однако, невесело хмыкнув, он дает ответ:
– Ты сама сказала: я не знаю твоих друзей. Стоило подумать последовательно, и оказалось, что я вообще ни хрена о тебе не знаю.
– И, по-твоему, это моя вина? – Голос Веры едва слышно срывается.
– С чего это? – с большим усилием погасив короткую вспышку раздражения, Антон задает вопрос ровным тоном, хотя внутри все мигом вскипает из-за негативной реакции жены, умудрившейся в искреннем признании услышать упрек.
Вера, не поворачиваясь к нему лицом, пожимает плечами, чем только подогревает его раздражение.
– Сам ты никогда этими сферами моей жизни не интересовался, – говорит она якобы спокойно, но ее слова и поведение слишком разнятся.
Ее обида, запрятанная, но не исчезнувшая, все равно очевидна. Антону остается только дивиться собственной слепоте, а еще – зародившемуся внезапно интересу ко всем составляющим Вериной повседневности.
В теле как будто нарастает необычный, подгоняющий к действию зуд. Хочется узнать столь многое, что ошалевшие мысли путаются и сталкиваются друг с другом в безумном беге.
– Может быть, расскажешь теперь? – предлагает он миролюбиво, не сумев отказать себе в попытке наладить контакт сию же секунду, пока есть шанс.
– Зачем? – Вера наконец-то смотрит прямо на него, но в выражении ее лица читаются лишь усталость и безразличие. – Мы через месяц разведемся, – напоминает она, попутно выставляя на стол тарелки и кружки, будто текущий разговор касается совсем других, банальных тем. – Зачем это все теперь?
Едва угадываемое, быть может, даже померещившееся сомнение в ее тихом голосе удерживает Антона в шаге от дальнейших, поспешных и неправильных слов.
Нельзя произнести банальность. Нельзя повторить то, что говорилось им раньше.
Нужно сказать что-то иное. То, что маячит на краю сознания неуловимым эфиром, заключающем в себе нечто важное.
– Затем, – Антон прокашливается: сухость в горле мешает говорить, – чтобы сохранить наш брак.
Зародившееся, было, в Верином взгляде сияние тухнет; уголки губ, ломано дернувшись вверх, опускаются.
– Понятно, – произносит она глухо, кивая, и затем добавляет: – Но ты забываешь, что я не хочу сохранять этот брак.
Чувствовать себя уязвленным и задетым до самых тонких участков кожи неприятно и крайне непривычно. От вернувшейся в состав крови злости лежащие на столе ладони рефлекторно сжимаются в кулаки. Антон шумно выдыхает и всматривается в Веру пристальнее.
– Ты когда-нибудь объяснишь, что именно тебя во мне не устраивает? – Вопреки всем попыткам удержать собственные эмоции на глубине, давно копившаяся ярость оскорбленного несогласия проливается наружу через тон его голоса.
Вздрогнув, Вера вскидывает на Антона полные затаенной бури глаза и резко отвечает:
– Я уже, – выделяет она, – все тебе сказала. Сколько ты будешь меня пытать? Развод так уязвляет твое эго или что? – Ее слова звучат все громче и напряженнее, черты лица темнеют, искажаясь будто от тяжелой боли, грудь вздымается высоко и часто, пока воздух вокруг становится плотным и обжигающе-горячим. – Объясни мне, что еще я должна сказать, чтобы ты успокоился? – Она отворачивается и, уперевшись ладонями в столешницу кухонной тумбы, замирает в неподвижности.
Изящный изгиб линии плеч едва зримо вздрагивает под тонкой тканью одежды. Антону, застывшему на своем месте за столом, кажется, что ритм ее дыхания совпадает с его сердцебиением – таким же скорым и прерывистым. Ребра колет нервирующей болью, в грудной клетке давит из-за недостатка кислорода в четырех стенах маленькой кухни.
Ему еще хочется заявить Вере, что она ошибается, что он вполне спокоен и ее ответы не требуются никому, но вдруг, без всякого усилия с его стороны приходит ничем не замутненное понимание: ни черта подобного.
Он не спокоен.
Он ждет ответов.
А главное – он не хочет отпускать Веру от себя. И ее нежелание сохранять «этот» брак его совсем не устраивает.
Сейчас Антон отчетливо и уверенно осознает, почему с первого же дня был против развода – ни потому, что придется отправляться к старту, ни потому что прежние усилия и потраченные минуты жизни канут в небытие, – нет.
Он больше не видит на месте своей жены другую женщину.
Его жена – Вера.
– Дело не в эго, – признается Антон, нарушая тишину и заставляя неподвижную фигурку Веры впереди себя мелко содрогнуться. Его пугает мысль о том, что его жена, похоже, прячет слезы. – Вера… – зовет он и, не устояв перед стремлением как угодно помочь, встает из-за стола и, подойдя ближе, дотрагивается до ее плеча, но не спешит с дальнейшими действиями. – Вер…
Она качает головой и тихо шмыгает носом, отчего у него чуть сжимается сердце.
– И в чем же тогда дело? – спрашивает она сипло, и до мозга Антона, полностью сосредоточившегося на ее состоянии, прозвучавшие слова долетают с опозданием.
– Ты моя жена. – Вера, не скрывая скепсиса, хмыкает. – Я… не могу представить на твоем месте другую. Не хочу.
Он замолкает, не представляя, как иначе объяснить ей порывы и желания, которые и сам с трудом интерпретирует в осмысленные речевые конструкции. Ложь никогда не казалась ему хорошим подспорьем в чем-либо, но честность дается куда сложнее, чем ожидалось, и объясняет много меньше, чем красивые, далекие от реальной жизни банальности о неземных чувствах.
Вера молчит долго. Антон не решается ее торопить в надежде на то, что сейчас она, как в старые добрые времена, разумно взвесив все «за» и «против», сделает правильный выбор. Тот, в котором ясно, что рушить всегда проще, чем строить, но и в разы опаснее.
Наконец, Вера неловко
