но мне не хочется, чтобы отец это заметил. Я хочу, чтобы видел перед собой взрослого человека, способного отвечать за свои поступки, нести за них ответственность и выбирать свою судьбу.
Хочет этого отец или нет, но ему придётся начать считаться с моим мнением, а иначе ничего хорошего у нас не получится.
— Посмотри на меня, — просит, хотя, скорее, приказывает.
Не реагирую. Пока он не забудет хотя бы на мгновение о своих властных замашках, так и буду смотреть куда угодно, только не на него, и молчать. Я тоже крепкий орешек.
Отец вздыхает. Мне не нужно сейчас смотреть на него, чтобы знать: он потирает пальцами переносицу, хмурится до морщинок на лбу, а на скулах ходят под кожей желваки плотными камушками.
— Элла, мы теряем время на твои глупые детские обиды, — снова вздыхает, и вот тут я не выдерживаю:
— На глупые? Согласна. Конечно же! — щурюсь, напрягаюсь всем телом и сплетаю дрожащие пальцы в замок. — То есть у меня не было повода обижаться, когда ты сначала устроил чёрт знает что и напрасно набросился на Тимура, а после вообще додумался меня, родную дочь, на порог кабинета не пустить? По-твоему это нормально, да? Чего ты этим хотел добиться?
Отец прикрывает глаза, барабанит пальцами по колену, о чём-то думает.
— А! — хлопаю себя по лбу. — Ещё из-за твоих амбиций меня чуть не убили, и если бы не Тимур… но это тоже всё неважно. Куда важнее была болтовня с журналюгами! А теперь ты хочешь повернуть всё так, будто это я глупая обидчивая девочка, у которой в голове вата и она ничего не соображает, а умеет только, уцепившись за твой хвост, ходить туда-сюда.
— Элла, если бы я не дал ответ всем журналистам сразу, они бы рванули за мной, нашли тебя, начали бы приставать со своими идиотскими вопросами. Я хотел тебя защитить. Хоть так, но защитить, если иначе не получилось. Зато тебя никто не тронул.
— Да что они бы мне сделали? — фыркаю и совсем чуть-чуть голос повышаю. — Папа, ты не понимаешь. Это следствие. Твоих поступков, твоих ошибок. Но ты даже признавать ничего не хочешь, словно если извинишься, планета перевернётся и мир рухнет.
— Элла…
— Папа, помнишь мою гимнастику? — дождавшись кивка головы, продолжаю: — Мне очень хотелось, чтобы ты гордился мной.
— Я гордился.
— Наверное, — встяхиваю головой, прячусь на мгновение за занавесью волос. — А скажи, сколько моих соревнований ты посетил? А? Ну?
Отец цокает языком, запускает руку в волосы, портит причёску.
— Нет ответа? А я тебе подскажу. Ноль. Круглый такой, знаешь? Круглый и пустой. А когда я упала? Когда колено раздробила? Сколько мне пришлось тебя ждать? Целую вечность.
— Принцесса, я… это было для тебя так важно? Соревнования твои? Чтобы я на них был? — впервые в голосе растерянность, а лицо из каменной маски становится расстроенным, “человеческим”.
— А ты как думаешь? Впрочем, это всё уже в прошлом, просто… ай, ладно.
Мы снова молчим, только теперь взгляд отца совсем печальный. Я не знаю, радоваться ли этому или горевать вместе с ним — всё-таки сделать ему больно не входило в мои планы. Только он мне тоже делал больно и продолжает в том же духе, считая, что он-то на всё имеет право, ибо взрослый и ответственный, а я так, сопля неразумная.
— Ты прирождённый политик, папа. У тебя на всё найдётся правильный и удобный ответ, сотня аргументов, но только я не твой электорат. Я твоя дочь! Я люблю Тимура и не собираюсь это скрывать или уходить от него, чтобы быть тебе удобной и послушной, но несчастной.
— Нет у меня уже никакого электората, завязал я с большой политикой.
В его голосе грусть мелькает — я знаю, что он действительно хотел выиграть эти проклятые выборы. Жаль, что любой ценой.
— Папа, если ты хочешь снова убедить меня, что Тимур — плохая партия, а нам нужно поехать домой, то мой ответ “нет”. Не трать время попусту, не усложняй то, что и так слишком сложно.
— Ты его не бросишь?
— Нет.
Отец крутит головой, “хрустит” шеей, разминает плечи. Намеренно затягивает паузу, а я складываю руки под грудью и смотрю на него в упор.
— Упёртая ты.
— Вся в тебя.
— Он же старый для тебя, Элла. У него баб было столько, что если их запихнуть всех в одну комнату, они там задавят друг друга. Подумай, куда ты лезешь, во что ввязываешься. Что бы ты там себе не думала, ты моя дочь, я люблю тебя и не хочу, чтобы Каиров сделал тебе больно.
— Что мне надо, то я и делаю. Папа, правда, это глупый разговор, он ни к чему хорошему не приведёт.
Отец не собирается сдаваться, хотя уже нет того напора в голосе. Просто папа никак не может принять мысль, что его доводы уже не действуют на меня.
— Если бы твой Тимур был порядочным человеком, он в первую очередь попросил у меня разрешения, предложение бы сделал, а потом уже мутил с тобой.
— Папа, прекрати.
Отец подаётся вперёд, протягивает руку и гладит меня по щеке.
— Просто подумай, Элла. Любит ли он тебя на самом деле? — его голос вкрадчивый, в нём сквозит забота, а мне уши закрыть хочется. — Что хорошего ты увидела с ним? Вот этот домишка? Уединение посреди леса? Смородину? Он тебе подарил хотя бы какой-то подарок? Может быть, сводил куда-то? Представил кому-то из друзей, знакомых? Он же просто пользуется тобой. Наиграется и выбросит.
У меня отвисает челюсть.
Папа был бы тысячу раз прав, если бы не вчерашний юбилей, где я получила все доказательства, которые он перечислил.
Я хочу ему всё объяснить, но вдруг тёмной тенью в беседке вырастает Тимур. Места становится меньше, отец напрягается и смотрит на Каирова исподлобья, желая испепелить взглядом.
Они просто молча смотрят друг на друга, а атмосфера в беседке раскаляется добела, и искры летают в воздухе.
— Ты бы хоть светскую хронику почитывал, — заявляет Тимур и кладёт на стол свой телефон. — Ну так, для приличия.
— Не интересуюсь всяким дерьмом, — фыркает отец, но на телефон смотрит с интересом.
— Иногда оно бывает интересным. Сергей, просто посмотри, что на первых полосах жёлтых газетёнок, топ-новости глянь, а потом
