Прочистив горло, он спросил:
– Ты еще пьяна? – потому что она больше не шаталась и потому, что это была самая несексуальная тема, которая пришла ему в голову.
Хлоя мельком улыбнулась ему, одновременно благодарно и смущенно, а потом наклонила голову, будто прислушиваясь к себе:
– Нет, не думаю.
– Хорошо.
Когда они вышли из проулка, он потянул ее в сторону первого попавшегося памятника неизвестно чему, приткнувшегося возле старого собора:
– Хочешь посидеть, перед тем как пойдем обратно?
Рэд понятия не имел, сколько времени она могла провести на ногах без дискомфорта, но хотел немного поговорить, и из головы у него не шел стульчик на ее кухне. Выглядела она бодрой, но, с другой стороны, она всегда выглядела бодрой… и одновременно всегда испытывала боль. Когда дело касалось заботы о Хлое, ее милому личику доверять было нельзя.
Она тут же сделалась подозрительной, будто предложение посидеть рядом с местным памятником было частью какого-то коварного плана:
– На ступеньках?
– Ох, прости. Я на секунду забыл, какая ты утонченная. – Он говорил без сарказма.
– Вообще-то, отвращение к тому, чтобы сидеть на земле, я преодолела спустя пару лет после того, как заболела. Обстоятельства вынуждают, и так далее. Э-э… ты не возражаешь?
Рэд подавил желание нахмуриться – не из-за нее, а из-за того человека, который внушил ей, будто посидеть на улице с другом – означает потребовать от него какой-то непомерной жертвы, будто это не обычное дело, которым занимаются все.
– Нет, Хлоя. Я не возражаю.
Но тут он вспомнил, как хреново обходились с ней ее старые друзья. Как хреново, видимо, обходились с ней многие люди – судя по тому, как она иногда себя вела. В конце концов, он видел, как люди относятся к его матери из-за ее диабета. Как будто проблемы со здоровьем – это преступление, или надувательство, или проявление саможалости.
Признавала она это или нет, но что Хлое было по-настоящему нужно – так это приличный, мать его, друг. И чего Рэду по-настоящему хотелось настолько сильно, что он удивлялся сам себе, – так это дать ей то, в чем она нуждается. Всю ту доброту, которую она имеет право принимать как должное. Заставлять ее улыбаться, смеяться и чувствовать себя собой.
Так, как она делала это для него.
Они сели, и весь мир как будто замедлился, стал тише, отошел на задний план. Эта сторона памятника была обращена к узкой мощеной улице – не совсем проулок, но освещена так же плохо. Позади них был церковный двор, а дальше – старые галереи юстиции. Днем на этой улице было бы полно приехавших на экскурсию школьников и повернутых на истории туристов, но сейчас здесь царила тишина. Они были одни в самом центре города, напоминающем сердце, бьющееся непонятно для кого.
Хлоя тихо сказала:
– Думаю, Джулиан взял бы твои картины на выставку.
Рэд пожал плечами. Отбросил волосы с глаз. Постучал пальцами по бедру. Джинсы опять начали протираться на коленке.
– Ты не согласен? – спросила она.
– Нет. – «Т» прозвучало как выстрел. Рэд вздохнул себе под нос и постарался, чтобы голос звучал не так жалко и оборонительно: – Просто я… не думаю, что хочу этого.
На ее блестящих ботиночках были шнурки, обхватывающие щиколотки. Рэд наблюдал, как бантики подпрыгивают вверх-вниз, когда Хлоя задумчиво покачивает ногами. Потом она сказала, медленно, но уверенно:
– Ты вообще не хочешь, чтобы тебя брали на выставку. Не хочешь висеть в галереях и музеях, ведь так?
Услышать то, как она сказала это, было настоящим облегчением – словно выдохнуть, после того как несколько месяцев задерживал дыхание. В голосе Хлои вовсе не звучало недоверия – она не думала, что ему это не по силам. Только тихий интерес, будто она признавала, что он может делать все по-своему.
И Рэд тоже поверил, что может все делать по-своему. Это осознание пьянило.
– Я независимый художник, – сказал он со слабой улыбкой. – Ты сделаешь мне интернет-магазин. Буду работать с арт-коллективами и всякое такое. Мне не нужны галереи вроде Джулиановой.
– Больше не нужны, – прибавила Хлоя.
Если бы она прямо сейчас спросила его о прошлом, он рассказал бы все. Слова так и просились с языка. Она рассказала ему о своем – о списке, и о женихе, и о фильтрах. Теперь пришла его очередь. И он был даже не против, потому что Хлоя казалась ему тем человеком, с которым можно поделиться абсолютно всем.
Хотелось бы ему, чтобы она не считала себя скучной.
– Ты пропал, – прошептала она. – Ты пропал, и картины твои изменились, и ты больше не хочешь того, что хотел раньше.
Рэд кивнул.
– И пишешь ты только ночами, кажется.
Он оцепенел раньше нее. Понял, в чем она только что призналась, – еще до того, как она сама поняла. Через мгновение Хлоя застыла, кинула на него нервный взгляд и начала заикаться:
– Эм… а…
Тут ему следовало спросить: «Откуда ты знаешь, что я пишу только ночами?» В конце концов, он только что был в опасной близости от того, чтобы показать ей все свои тайные шрамы. Он должен до смерти хотеть сменить тему. Но вместо этого он до смерти хотел…
Хлоя сделала вдох, села прямо и сказала:
– Я должна кое в чем признаться.
Голос у нее был тихий и нерешительный. Рэд нащупал ее ладонь, лежащую на холодном камне, и переплел их пальцы. Он никогда особенно не любил держаться за руки, но с Хлоей это казалось естественным – или необходимым. Как якорь.
– Ладно, – сказал он, будто еще не был в курсе. – Признавайся.
– Не знаю, стоит ли. Нет – я должна. Особенно потому, что мы друзья. Так ты говорил, правда, Рэд?
– Да. Мы друзья.
Хотя раньше ему никогда не хотелось поцеловать запястья своего друга, только чтобы почувствовать чужой пульс под своими губами. К примеру. Но да, друзья.
– Хорошо. – Хлоя как-то нервно улыбнулась. – Так вот, ты знаешь, что тот список, который я тебе показала, он… отцензурен, пожалуй. И там есть один пункт, ты его не видел, который, эм, ты уже помог мне вычеркнуть.
Рэд приподнял брови. Все шло не совсем туда, куда он ожидал:
– И?
– Я хотела сделать что-нибудь плохое. – Голос у нее был такой, словно ее пытали.
Он обнаружил, что улыбается:
– Ага?
– Так что я… ну, я… О, господи!
– Просто скажи прямо, Хло. Ты меня убиваешь.
И она сказала прямо.
– Возможнокажетсяянемножечкоподсматривалазатобойкакбычерезокно?
Он моргнул:
– Что?
– Яподсматривалаза тобой. – В этот раз ее голос прозвучал яснее, поскольку немного напоминал вопль банши. – Какненормальная. Ну то есть в первый раз это вышло случайно, а потом я делала так еще всего два раза, но это было на два раза больше, чем следовало, а ты былпо сутиголый, – но делала я это не поэтому…
– Так почему ты это делала?
Она прикусила губу, слегка округлив глаза. Вероятно, потому, что он спросил так, будто это был вопрос жизни и смерти. Рэд затаил дыхание, гадая, не испортит ли ее ответ что-нибудь. Не испортит ли все?
Не испортил.
– Я смотрела, потому что… когда ты рисуешь, – тихо сказала Хлоя, – ты кажешься таким живым. Это затягивало. Это было все равно что оживать самой.
Что-то в груди Рэда как будто… коротнуло. По его телу разлилось удовольствие, как по холодным рукам разливается тепло от огня: медленно, интенсивно и так резко, что ты не до конца уверен, не больно ли тебе, – но не возражаешь в любом случае. Он не осознавал, что молча таращится на нее, пока она не взмолилась:
– Боже мой, скажи что-нибудь.
От переживаний в ее голосе у Рэда сжалось сердце.
– Ничего страшного, – быстро сказал он. – Я уже знал.
У нее отвисла челюсть:
– Прошу прощения?
– Насчет того, что ты подглядывала, в смысле, – уточнил Рэд. – Не насчет, э-э… оживания. – Говоря это, он улыбался.
Хлоя подобрала челюсть и уставилась на свои колени:
– Не стоило мне этого говорить. И откуда ты узнал?
У нее хватило наглости придать голосу оттенок раздражения, и это отчего-то ему понравилось. На деле, ему многое в ней нравилось – в ней, с ее яркостью синего летнего неба, настолько ослепительного, что почти что хотелось отвести взгляд.
