впервые решились на долгую прогулку. Он уже нормально ходит и нормально себя чувствует. Только больничные стены его угнетают, поэтому после утренних физиоизмывательств над коленом и капельницы Сашка уводит его гулять.
– Вот здесь стояли деревянные двухэтажные дома. Кажется…
Он озадаченно смотрит на длинную блочную девятиэтажку.
– А между ними росли липы. На которые мы привязывали веревочные качели и качались до одури. Смотри, это же липа?
Подходит к дереву, не слишком высокому. Сашка всегда считала, что это та самая липа, хотя и подозревала, что за полвека с лишним дерево должно было вырасти до крыши девятиэтажки. Или нет? А сколько вообще живут липы? И сколько растут?
– Весной собирали соцветия, чтобы потом вместо чая заваривать. После войны не было же ничего, ни заварки, ни сладостей. Вечно лопали, что придется. Жмых любили жевать. Знаешь, что такое жмых? Это семечки подсолнечника, из которых уже отжали масло. Жмыхом лошадей кормят. Ну и мы им кормились. Смолу с деревьев собирали, жевали.
Они идут вдоль шумной магистрали и неспешно беседуют. На них оглядываются куда-то несущиеся прохожие. Середина рабочего дня, между прочим. И не самое подходящее место для прогулок. Но тем лучше, никто не останавливается, чтобы взять автограф или сделать фото. Он еще и очки темные надел. Хотя физиономия все равно узнаваемая. Щеки хомячьи, глядя на которые, не очень веришь в рассказы про голодное детство.
– Здесь везде частные дома стояли. Ну как – частные? Всех уплотнили, в каждом доме по три-четыре семьи. Но еще дворы были, огороды. С которых мы вечно старались что-нибудь стащить. Я один раз, перемахивая через забор, не рассчитал и свалился в заросли крапивы. Так обидно было. А батя меня еще и выпорол потом, соседка-то нажаловалась. Батя строгий был. Три шкуры с меня спускал, человека хотел вырастить.
– И вырастил же. А я как-то приезжала сюда, – неожиданно признается Сашка. – Специально. Искала ваш дом, школу.
– Искала следы моего детства? – улыбается Всеволод Алексеевич. – Боюсь, они только в моей памяти сохранились. Даже церковь вот эта – новодел. Я сам видел, как ее взрывали. А заново уже в девяностые отстроили. Почти вся Москва такая – переделанная, перекроенная. Давай-ка сюда свернем.
Он поворачивает в какую-то подворотню, которую Сашка и не заметила, проходит двор насквозь, и они оказываются в уютном скверике.
– Ну хоть сквер остался, не застроили, – удовлетворенно говорит он. – Мы здесь с гитарами сидели, песни пели, курили, на девочек впечатление произвести пытались.
– Ой, можно подумать, вам надо было что-то там производить. И так штабелями лежали, наверное? Помню я ту передачу. «Одноклассники» или как там ее? Когда вокруг вас целый гарем бабулек собрался, с которыми вы учились. Все сорок минут эфира они елей разливали. «Севушка был самым красивым», «все без ума были от Севушки».
– И все они врали, – припечатывает Всеволод Алексеевич. – Не напоминай, а? У меня та передача до сих пор содрогание вызывает. Саш, я был закомплексованным подростком в протертых на заднице штанах и папиных поношенных ботинках. На меня обращали внимания не больше, чем на предмет мебели. Всю эту любовь они придумали себе потом, глядя на знаменитого артиста.
– А вы иллюзий не питаете, я смотрю.
Всеволод Алексеевич пожимает плечами.
– Не мог же я забыть все десять лет школы? Детали могу не помнить, имена. Но общую тональность помню. Я сидел на задней парте, она Камчаткой называлась, плохо учился и не вызывал у девочек ни малейшего интереса.
– А у нас много общего, оказывается, – усмехается Сашка. – Я школу просто ненавидела.
– Почему? Тебя обижали?
Сашка дергает плечом, как всегда, когда не хочет вдаваться в подробности. Знал бы он, из-за кого ее обижали. Но Всеволод Алексеевич оказывается весьма проницательным.
– Одноклассники не разделяли твоих интересов?
Он останавливается возле лавочки и смотрит на нее оценивающим взглядом. Устал шагать, но и садиться на что-то низкое не рискует – вставать без посторонней помощи ему пока сложно.
– Низкая, Всеволод Алексеевич, – соглашается с его невысказанными сомнениями Сашка. – Пройдете еще чуть-чуть? Там дальше универмаг есть, а в нем чудесная кафешка.
– Я – знаю, – говорит он с ударением на первом слове и усмехается. – Этот универмаг и кафешка в нем были еще в моей юности. Ну, пойдем. А ты рассказывай про школу, я слушаю. Училась ты, разумеется, хорошо?
– Хорошо, но не отлично. Мне мотивации не хватало, пока не решила в медицинский поступать.
– Тогда не понимаю. Обижают либо отличниц-зазнаек, либо тихих двоечников. Середняки никому не мешают обычно.
– Если не слишком выделяются. Я выделялась. Да я сама виновата, Всеволод Алексеевич. У меня все учебники были вашими портретами обклеены. И тетради. И дневник. И даже на подставке для книжек и пенале вы красовались.
– Ужас какой, – искренне поражается он.
– Ага. Если б на вашем месте какой Ди Каприо был, еще ладно, и то бы посмеивались. Но вы, мягко говоря, не вписывались в эстетический контекст моего поколения.
– Надо думать. И зачем тебе было так много меня? Одной фотографии не хватило бы?
Сашка пожимает плечами.
– Не знаю. Мне кажется, я какую-то пустоту заполняла.
– Заполнила? Саша, ты в курсе, что все время обнимаешь себя руками? – вдруг спрашивает он, останавливаясь. – Не замечала? Особенно, когда мы такие разговоры ведем. Я сначала думал, тебе холодно. Но лето на дворе. Знаешь, гораздо лучше, когда вот так…
И неожиданно он обнимает ее. Просто накрывает огромными руками, без тени сомнения, в полной уверенности в своем праве. И Сашка не знает, как реагировать. Любой другой летел бы уже, согнувшись от удара локтем в живот. Но он не «любой». Он тот, из-за которого все остальные и летали.
– Скажи же, так лучше? – участливо спрашивает он и отпускает.
Ошеломленная Сашка кивает.
– Ну, вот видишь. А там наш универмаг. Пойдем скорее, колено уже ныть начинает.
Сашка ему не верит. Два дня не жаловался, наоборот, утверждал, что они зря тратят время, что давно пора выписываться, что ему надоели все процедуры, Сашка его с трудом уговорила закончить хотя бы курс капельниц. А теперь вдруг вспомнил, когда потребовалось тему сменить.
– Ты посмотри, даже название прежнее осталось! – восхищается Всеволод Алексеевич. – «Малахит». Точно, так оно и называлось! И интерьер сохранили, потрясающе!
Кафешка втиснута между бутиками, с одной стороны от нее торгуют шубами, с другой какой-то бижутерией. Стеклянные витрины с подсветкой, манекены, пафосные плазменные экраны с рекламой. А кафе между всем этим великолепием выглядит сущим анахронизмом, окном в советское прошлое. Сашка охотно верит, что высокие круглые табуретки и такие же высокие столики здесь
