хочется и ей успокоительного выписать. Если не вколоть, так хоть накапать.
– Все еще мне завидуешь? – тихо спрашивает Сашка, когда Всеволод Алексеевич засыпает.
– Я тебе и не завидовала. Я примерно понимала, что ты получила. Все даже хуже, чем было. Раньше он хоть брызгал какую-то дрянь и не так сильно задыхался.
– Раньше он и моложе был. Астма идет по нарастающей. Но это еще и Москва. Когда мы в Прибрежном, все не так печально. Здесь ему совсем тяжело.
– И что теперь? Будет спать?
– Да, и довольно долго. Так что тащи сюда, что он там заказал. Он вроде про эклеры говорил? И чайник заново поставь, пожалуйста.
Нурай усмехается при упоминании эклеров, но кивает. И идет на кухню за чайником.
* * *
– А потом Зарина решила переехать в загородный дом. Вдруг резко полюбила свежий воздух. Ага, так я и поверила. Да просто захотела быть подальше от журналистов. Ее до сих пор достают, постоянно пытаются какие-нибудь интервью взять, на телевидение зовут. Какой-то канал ей миллион обещал за сорок минут эфира, где она должна будет рассказать, что на самом деле произошло у них с Тумановым. Миллион! Как будто это для нее деньги, чтобы так позориться.
Эклеры давно съедены, целая коробка. Сашке редко перепадают настоящие сладости, а после серьезных потрясений ей особенно сильно хочется сладкого. Всеволод Алексеевич спит, и Сашка постоянно прислушивается к его дыханию. Нюрка наливает им по третьей чашке чая. Напряжение куда-то испарилось, им обеим больше не хочется обмениваться колкостями. Они как будто поняли друг про друга что-то очень важное, что и раньше знали, но стали забывать.
– В общем, Зарина переехала и я вместе с ней. Считай, что в глухую деревню. В поселке еще пять приличных домов на охраняемой территории, а через речку откровенные хибары, разбитые дороги и дом престарелых. Серьезно, у нас его из окон видно. А старики видят из окон «дворец Туманова», как писали в какой-то местной газетенке. Да какой там дворец. Нет, ну триста квадратов, это да, пойди вымой везде полы – уже окочуришься. Но бывают дворцы и пороскошнее. И Туманов там, по-моему, никогда и не жил. До Москвы полтора часа добираться и то, если в пробке не встанешь. Он оттуда ни на один концерт бы вовремя не приехал. Я сначала обрадовалась, Зарина мне прибавку пообещала. А потом… Не знаю, Саш. Задолбала деревня вокруг, из дома выходить не хочется. Летом еще ладно, а зимой тоска такая. Пока до Москвы доберешься, все на свете проклянешь. Лишний раз гулять не захочется. И что с заработанными деньгами делать? Ну отправляю я домой матери и тетке. Оставляю себе немного, на платье там, на туфли. А куда их носить? На концерты Туманова, которых больше нет?
– Вернуться домой никогда не думала?
– Нет, – Нюрка качает головой. – Ни за что.
Сашка молча кивает. В этом она может Нюрку понять. Да и вообще понимает. Она не спрашивает про личную жизнь, и так все ясно, раз платья и туфли надевать не для кого. Слишком высоко поднял для них для всех планку Всеволод Алексеевич. Никто до нее не дотянулся.
– Короче, получился из меня обычный гастарбайтер, который пашет с утра до ночи и отправляет деньги на родину, – усмехается Нурай. – Разве что работаю в доме Туманова. Странно мечты сбываются, да? Ты вон тоже получила по полной программе.
– Да.
Сашка отставляет свою чашку и в очередной раз подходит ко Всеволоду Алексеевичу. Она улавливает какой-то подозрительный звук. Но нет, просто что-то бормочет во сне, переворачиваясь на другой бок. Мешают они ему своими разговорами, наверное.
– Знаешь, Зарина до сих пор не может поверить, что он вот так взял и уехал к «какой-то страшной девке». Прости, я ее цитирую. Ну и газеты тоже так пишут. Она сначала бесилась, газеты рвала, один раз пульт от телевизора в окно выбросила. Стекло разбила, дура. Я потом осколки с ковра собирала. А как-то напилась и сказала мне, что даже рада. Мол, все лучшие годы ей достались, а с полоумным стариком пусть теперь молодая возится, пусть она лужи за ним подтирает. Хотя никогда Зарина ничего не подтирала, у нее всегда прислуга была.
– Он не полоумный, – спокойно, но твердо возражает Сашка. – Вот чего нет, того нет. Но если у него высокий сахар, то он плохо концентрируется на чем-либо. Он не виноват – это физиология. Следить надо.
– За ним?
– За сахаром! За ним – само собой. Ну, я так и подозревала, что Зарина вздохнула с облегчением. Иначе уже появилась бы.
Нурай пожимает плечами.
– Мне кажется, она его любила. В доме везде их совместные фотографии стоят в рамочках. Задолбаешься пыль вытирать.
– Любовь – не рамочки.
– Ой, ладно тебе. Он сам виноват. Он же гулял направо и налево всегда. И Зарина все знала.
– Не устраивает – уходи. А не уходишь – тогда соответствуй. Не бросай его одного, если все еще женой зовешься.
Нюрка улыбается.
– А ты не изменилась. Или черное, или белое. Саш, она всегда делала так, как ей удобно. Удобно быть женой при известном муже. Это гораздо лучше, чем отбиваться от журналистов и сочувствующих подруг. Представляешь, в какой она сейчас ловушке? Раньше все было шито-крыто. Каждый занимался своей личной жизнью, раз в месяц появлялись на людях вместе, раза три в месяц встречались дома. Всех все устраивало. А теперь? Где она ни появится, про нее напишут. Засветится с мужиком – завтра ее опустят во всех газетах. Не засветится, все равно опустят, мол, бедная-несчастная, муж бросил. Для нас с тобой бред, а в тусовке все обсуждается, перемалывается, до сих пор.
– Не сомневаюсь, что Зарину куда больше устроил бы статус вдовы. И свобода, и деньги, и социальное одобрение обеспечено. А тут так неудачно я нарисовалась.
– Да нет, зря ты. Она иногда с его фотографией разговаривает. Нальет себе коньяка, сядет в гостиной и разговаривает. Просто такого, как он, любить трудно.
Сашке не хочется ничего отвечать. Трудно. Она даже не знает, что труднее: не спать ночами, слушая каждый его вдох и думая, поможет ли сегодня спасительный укол, или не спать ночами, думая, с кем и где он сегодня. Им с Зариной выпало очень разное «трудно». И Сашка не знает, как вела бы себя на ее месте. Ушла бы, гордо хлопнув дверью? Или молча и преданно любила бы, ждала и закрывала на все глаза? Но уж точно не обустроила себе отдельную «личную жизнь»
