l:href="#n_3735" type="note">[3735] или alodis и potestas [3736]. Синонимом термина alodis иногда выступает слово hereditas [3737], подчас с определением propria [3738], а также выражение jure hereditario, которым подчеркивалось, что контрагент является правомочным обладателем отчуждаемого имущества [3739]. Вопреки буквальному смыслу, это слово необязательно означало унаследованное имущество [3740]; показательно, что оно применялось и к имуществу церкви [3741]. Как и аллод, hereditas локализуется географически [3742]. Но в этом значении оно употребляется сравнительно редко — возможно, потому, что его продолжали использовать в первичном смысле, для обозначения наследства и наследственной массы [3743]. Еще реже используется ученый термин patrimonium [3744]. Мысль о наследственном характере отчуждаемого имущества можно было выразить также не прибегая к терминам alodium или hereditas [3745].
В ряде документов упоминание аллода сопровождается глухими отсылками к leges romanae [3746], не говоря уже об утверждениях, что данное имущество перешло к данному участнику сделки от родителей или других родственников "по закону" [3747], каковым в Средиземноморской Франции, особенно в Провансе, почти всегда был римский закон. Показательно и то, что живущие по римскому праву евреи также называют свою землю аллодом [3748].
Как правило, термин alodis понимается как аналог термину proprietas и другим римским терминам и выражениям, обозначающим наиболее полное имущественное право [3749]. Но нередко аллодом названа земля, безусловно, не являющаяся собственностью данного лица: так можно было охарактеризовать и феодальное, и даже крестьянское держание. Показательно, что многие аллоды платят типичные крестьянские повинности [3750]. Эту особенность южнофранцузской и каталонской терминологии отметил более века назад Ж.-О. Брютай, позднее о ней писали Р. Бутрюш, Л.Т. Мильская и П. Боннасси, совсем недавно — А. Фальк-Вер [3751], и можно только дивиться тому, что представление о Южной Франции как о "стране аллодов", иногда даже с германской подоплекой, все еще живо.
Гораздо более серьезные последствия для изучаемого региона имело укоренение института феода. Этому вопросу посвящена огромная и все разрастающаяся литература; для большинства цитированных выше монографий и диссертаций 70-х, 80-х и 90-х годов он является одним из центральных. Постоянным интересом к институту феода отмечены и конференции последних лет, в частности, в Конке (1998 г.) и в Сполето (1999 г.). Однако этот тот случай, когда обилие публикаций не позволяет ограничиться конспективным изложением преобладающих идей.
В трактовке феода различимы две основные историографические традиции. Первая, все менее влиятельная, осмысливает феод в категориях римского частного права, в целом повторяя положения историко-юридической науки XIX в. Так, Ф.-Л. Гансхоф сближает феод с узуфруктом, П. Урлиак и Э. Манью-Нортье, еще решительнее, — с владением [3752]. Другая традиция отрицает саму возможность применения к феоду понятий частного вещного права, видит в нем институт публичного права и описывает его в таких понятиях, как "власть", "договор", "служба", "доход" и т. д. Ее генезис более сложен и связан как с наследием февдистов, так и с культурно-антропологическими и социологическими теориями нашего времени; из историков прежних поколений следует назвать Ж. Флака и М. Блока. Сегодня именно эта традиция задает в историографии тон; ее придерживались Ж. Дюби и Ж.-Ф. Лемаринье, в наши дни — К. Амадо, П. Боннасси, Э. Дебакс, Ж.-П. Поли, их последовательный оппонент Д. Бартелеми, многие другие французские историки. Ее сторонники составляют большинство и в других странах, особенно в США и в Каталонии.
Первый подход следует признать несостоятельным, по определению. Истолкование юридических институтов одного общества в категориях другого допустимо лишь в порядке предварительного знакомства, на том этапе изучения предмета, который трудно признать научным. Поэтому внимание следует сосредоточить на втором подходе, тем более, что он сформировался в результате критического преодоления первого. Кстати, он считается настолько само собой разумеющимся, что в публикациях его толком не аргументируют, и понять, что к чему можно лишь путем дотошных расспросов.
В глазах исследователей, работающих в этом ключе, привычная для отечественной историографии трактовка феода как формы собственности (не говоря уже о более общем представлении о феодальной собственности, понимаемой как квинтэссенция средневекового общества) является одновременно глупостью и ересью. Глупостью — поскольку, с точки зрения римского права, феод имеет, действительно, намного больше общего с владением и узуфруктом, чем с собственностью. Ересью — поскольку и собственность, и владение, и узуфрукт, и другие понятия вещного права считаются заведомо неприменимыми к феоду, в котором сегодня, как правило, видят не землю и не право на землю, а обусловленное службой право на доход, чаще всего (но необязательно) выраженный в платежах публичного характера. И хотя отечественная историография вкладывает в понятие "феодальная собственность" существенно иной, главным образом экономический смысл, нельзя не признать, что трактовка феода как собственности грешит схематизмом, в частности, излишне расширительным использованием этого термина в ущерб анализу его употребления в источниках. Однако, при всем уважении к французским коллегам, вынужден сказать, что их позиции в этом вопросе также недостает научной рефлексии. Речь идет о пренебрежении некоторыми общими вопросами, прежде всего о содержании понятия "собственность", а в более широком плане — о соотношении права и экономики.
Начну с довода о том, что феод как институт публичного права, в принципе, не подлежит истолкованию в категориях вещного частного права. Следует напомнить, что регулирование имущественных отношений предполагает баланс частно- и публичноправовых интересов; все дело в том, что этот баланс изменчив и в каждом обществе определяется по-своему. Вопреки распространенным представлениям, даже римское право, по недоразумению слишком часто сводимое к частному праву, не знало собственности, свободной от внимания и участия со стороны государства. Свидетельством тому анализируемые в следующем разделе факты, связанные с недопущением пустования земельных угодий, ограничением свободы завещаний и т. д. В эпоху Домина-та вмешательство государства в отношения собственности резко выросло, выразившись не только в налогообложении италийских собственников, но и в прикреплении декурионов к муниципальным куриям, в практике экзимирования поместий знати и т. д. Не менее поучителен опыт XX в. Современное право континентальной Европы, не говоря уже о common law (и, судя по всему, не без его влияния), характеризуется все более заметным переплетением публичных и частных аспектов, недопустимым с точки зрения юриста XIX в. В обоих случаях абстрактное представление о "полной", "свободной", "неограниченной" собственности оказывается не в ладах с историческими фактами. В частности, современное право, отражая растущее внимание к интересам субъектов экономической деятельности, исходит из понимания собственности как суммы потенциально разделяемых прав и полномочий [3753]. При такой трактовке сочетание понятий "собственность" и "условие"
