уже не воспринимается как противоречие в определении. Примерами могут служить и всевозможные ограничения прав собственника со стороны государства или органа самоуправления, и институт "доверительной собственности" (trust), и целевое финансирование проектов, и практика передачи в собственность культурных ценностей с резервированием для традента и даже его наследников определенных прав, например преимущественного доступа (вплоть до временного ограничения доступа для всех остальных) или бесплатного копирования. Не напоминают ли эти новации "условную собственность" феодальной эпохи? Речь идет, конечно, не о прямом влиянии средневекового права, а о востребовании современным правом решений, апробированных на более ранних этапах развития. Так почему же в трактовке имущественных отношений средневековья нужно исходить непременно из понятий римского права, к тому же поданных в интерпретации юристов XIX в.?
К проблеме можно подойти и с совсем другой, экономико-юридической позиции. В самом деле, анализ феода исключительно с точки зрения социально-политической организации, следовательно, в публично-правовом пространстве, следует считать более корректным, по сравнению с его анализом в категориях вещного права, — не говоря уже о том, что это вообще личный выбор историка. Но стоит нам задаться вопросом об экономическом выражении феода, чтобы недостаточность такого анализа стала самоочевидной. Конечно, можно доказывать, что соответствующие платежи обусловлены личной службой феодала, а значит, не имеют отношения к земельной ренте, т. е. к экономической форме реализации земельной собственности. Но поскольку речь идет все же не о зарплате или дивидендах с акций, а о доходе, получаемом (прямо или опосредованно) с определенной территории, являющейся сферой действия как публичного, так и частного права, — игнорировать вопрос о месте феода в системе имущественных отношений совершенно непозволительно. На это можно возразить, что имущественные отношения несводимы к рентным, что наряду с ними существовали экономически значимые отношения личного характера, формально не связанные с поземельными и что, в частности, феод мог состоять не только из сеньориальных повинностей, но также из налоговых платежей, судебных и торговых пошлин и т. д. Все это так; сложность, однако, в том, что в реальной жизни доходы этих двух типов и соответствующие им юридические отношения были переплетены и границу между ними провести удается далеко не всегда. Один и тот же человек мог быть одновременно получателем ренты и платежей публично-правового происхождения, и наоборот: один и тот же участок земли мог быть отягощен и собственно рентными, и публичными платежами, в том числе в пользу одного и того же человека. И в этом нет ничего удивительного — нельзя же, в конце концов, всерьез считать экономику, социально-политическую организацию и право (тем более публичное и частное право) отдельно существующими реалиями! Не ясно ли, что речь идет об ипостасях или о ракурсах изучения одного и того же явления, имя которому общество? Задача, на мой взгляд, состоит сегодня не в том, чтобы провести различие между феодом, с одной стороны, и институтами римского частного права — с другой (это уже сделано), а в том, чтобы объяснить, каким образом институт феода, объективно чуждый римскому праву, вписался в систему отношений собственности, сложившейся в рамках этого права. Иначе говоря, полноценный анализ имущественных правоотношений изучаемого общества обязательно предполагает рассмотрение феода как одного из важнейших компонентов.
Термин "феод" впервые зафиксирован в регионе в 899 г. [3754] — существенно позже, чем на севере или в центре страны, где он известен, по крайней мере, с конца VIII в. Не менее важно, что вплоть до XII и даже XIII в. он остается на Юге, особенно в Провансе, редким гостем. Например, в картулярии Сен-Виктор-де-Марсель упоминания о нем содержатся примерно в 3% документов. Этот факт, более чем какой-либо другой, послужил основанием для сомнений в феодальном характере раннесредневекового южнофранцузского общества. Отвлекаясь сейчас от того, какой именно смысл вкладывает тот или иной исследователь в понятие "феодализм", отмечу, что появление института феода в Средиземноморской Франции произошло через полтора века после ее окончательного покорения франками, на фоне прогрессирующего ослабления власти Каролингов и вновь начавшегося обособления южногалльских земель. Поэтому, несмотря на германские корни слова "феод", его распространение на юге страны было обусловлено внутренним развитием региона, прежде всего — ростом условного землевладения.
Как и в других районах Франкского государства, историческим предшественником феода был бенефиций, претерпевший за свою долгую историю радикальную трансформацию. В Древнем Риме термин beneficium означал "благодеяние" или "милость" — понятия, которым, естественно, не было места в праве; юристы же употребляли его в значении: "льгота", "уступка" — так, говорили о beneficium legis Falcidiae или о beneficium abstinendi, т. е. о возможности отказаться от невыгодного наследства [3755]. В раннее средневековье на вооружение был взято его разговорное значение, соответственно бенефицием называли пожалования разной юридической квалификации (в том числе денежную ссуду) и даже вовсе ее лишенные. Поэтому под бенефицием скрывались отношения очень разной правовой окраски; словарь Нирмейера предлагает 41 значение термина — явный перебор, но все же показательно [3756]. Чаще всего речь шла о подчеркнуто временных "благодеяниях" личного характера, не подлежавших передаче по наследству и, по крайней мере, формально, не имевших владельческой защиты.
В крестьянской и мелковотчинной среде бенефиций представлял собой правоотношение, близкое прекарию или узуфрукту; так, в завещании Аббона в роли бенефициариев выступают отпущенники, несущие крестьянские повинности, в Марсельском политике — люди неизвестного, как правило, статуса, держащие от одной до семи колоник [3757]. Правовую природу бенефициев, характерных для знати и привилегированной части свободных в целом, определить сложнее — не только из-за большего разнообразия, но и потому, что предметом этих бенефициев зачастую были, строго говоря, не земельные объекты, а должности публичного характера с сопутствующими ими доходами. Прообразом таких правоотношений принято считать позднеримский институт res obnoxia — имущества, прикрепленного к государственной или муниципальной должности в качестве ее материального обеспечения [3758]. Различие состояло в том, что уже на заре каролингской эпохи обладание бенефицием было обусловлено вассальными отношениями, в том числе среди частных лиц [3759].
Процесс превращения бенефиция в полноценный юридический институт хорошо изучен на материале королевского законодательства и других источников северогалльского происхождения [3760]. Данные южногалльских источников докаролингского и раннекаролингского времени недостаточны для обобщений (тем более что картину затемняет широкое употребление слова "бенефиций" в его первичном значении [3761]), но в целом подтверждают вывод о сочетании бенефициальных связей с вассальными и о постепенном вхождении бенефиция в систему имущественных правоотношений. Эти данные касаются в основном королевских [3762] и церковных [3763], а также графских [3764] бенефициев. Сведения о бенефициях, данных частными
