Ознакомительная версия.
Короче говоря, важную роль в национализме играет утверждение о том, что народ страны образует социально сплоченное тело, значимое целое. Это предполагается, например, в известном представлении Руссо об общей воле. Народ, нация должны обладать одной идентичностью и — по крайней мере в идеале — одним голосом. Нация, таким образом, это не просто статическая категория, но плод общей приверженности целому и принципам, которые оно воплощает. И именно как целое нация отличается от других стран, и как целое члены нации обладают потенциальным правом на самоопределение и государство — такое же уникальное, как они сами. Но это палка о двух концах, ибо сильное национальное устройство «народа» не только заставляет казаться нелегитимным чужеземное правление, но и позволяет народу утверждать, что его правительство является нелегитимным даже тогда, когда в нем нет ничего чужеземного. Как заметил Эмиль Дюркгейм (Durkheim 1950: 179–180), распространению категории нации и феномена национализма способствует не сила национального государства, а разрыв между народом и государством.
Гражданская война в Англии была первым крупным европейским движением, в котором проявилось это измерение национализма. Даже оставляя в стороне сильное народное недовольство «норманнским игом», эта борьба была тесно связана с противостоянием «народа» и «государства». Кромвель и Долгий парламент преподносили себя в качестве воплощения народа, даже если при этом они занимались созданием государства; и оппозиция короне была оппозицией королевскому государству в целом, а не только личности короля. Решающее значение имела, возможно, не высокая политика, а создание первой народной армии в европейской истории Нового времени. Гражданская война была своеобразным спором о легитимности, серьезно отличавшимся от прежних склок по поводу династического наследования и даже чужеземного правления.
Французская революция стала апофеозом этой идеи[60]. Суверенитет стал проблемой не просто государственного аппарата и борьбы за власть, но и представительства народа в коллективном действии. Штурм Бастилии, например, хотя и был осуществлен небольшой горсткой людей, служил символом идеи народа как действующей силы — важная черта современного понятия легитимности. В народном коллективном действии, создании и воссоздании Национального собрания и риторике, которой они сопровождались, идея народа как действующей силы на исторической арене, предвосхищенная гражданской войной в Англии, получила достаточно ясное признание и придала окончательную форму многим современным представлениям о нации и национализме (Хобсбаум 1998; Kohn 1968; Steiner 1988).
Третья статья «Декларации прав человека и гражданина» 1789 года гласила: «Источником суверенной власти является нация. Никакие учреждения, ни один индивид не могут обладать властью, которая не исходит явно от нации».
Несмотря на видоизменение ключевого термина, дискурс национализма по-прежнему доминировал в соответствующей статье Конституции 1793 года: «Суверенитет зиждется в народе; он един, неделим, не погашается давностью и неотчуждаем». Такие идеи связывали революцию непосредственно с традицией Руссо и идеей общей воли (Руссо 1969а). В его «Соображениях об образе правления в Польше» (Руссо 1969б) особое значение придавалось патриотическому образованию, которое способно было не только связать граждан друг с другом и наполнить каждого из них любовью к la patrie, но и сделать каждого особой национальной личностью, придав душе «национальную форму»[61]. В Великой французской революции, особенно в ее восприятии на европейском континенте и прославлении в последующей политической борьбе во Франции, нация активно учреждалась в качестве суверенной сущности.
Нация как суверенная сущность предполагала неопосредованные отношения между отдельными членами нации и суверенным целым. Как только такая идея прямого членства в нации возобладала, труднее стало представлять более низкие уровни частичного или второстепенного суверенитета — королей и герцогов, зависимых от императоров, свободные города под защитой князей и т. д. Бургундия или была частью Франции, или была иностранным государством; и если она была частью Франции, то она была просто частью, а не самой нацией. В середине XIX века в Соединенных Штатах требования «прав штатов» в слабой Конфедерации, состоявшей из сильных частей, не всегда были требованиями отдельных альтернативных наций (южные штаты) или Конфедерации как одной альтернативной нации; они зачастую были выступлением против самого национализма. Роберт Ли мог называть Вирджинию «своей страной», но эта «страна», долг перед которой должны были отдать солдаты Конфедерации, представлялась через связь с семьей и общиной (и во многом вертикально, через иерархию нетитулованных дворян и аристократии, а не горизонтально). Она представлялась прежде всего не как категориальная идентичность, предполагающая наличие одного государства и культуры, а как сеть отношений с землей и другими людьми. Конечно, война укрепила идею категориальной общности граждан Конфедерации, как она укрепила и американский национализм Соединенных Штатов в целом. Дискурс национализма был одной из побед в «войне между штатами».
Нетрудно заметить, что обращения к этому суверену часто могли использоваться в качестве «козыря» против других лояльностей и критики, касающейся внутренних различий между членами нации. Только подлинно национальные интересы могут быть легитимными или влиятельными в публичной области; более ограниченные идентичности — например, женщин, рабочих или представителей религий меньшинств — могли быть в лучшем случае приняты как вопросы частных предпочтений, не обладающие общественной значимостью. Слишком часто требование национального единства становится требованием покорности даже в частной жизни[62].
Выдвигать требования от имени второстепенной по отношению к нации категории — крестьян, женщин, расового или этнического меньшинства — значит неявно бросать вызов предполагаемой безупречности нации. Националистическая идеология не враждебна к подобным требованиям изначально. Скорее противоречие возникает из-за риторической склонности представлять требования таких подчиненных групп в качестве вызовов единству нации (определяемому по большей части элитарными группами) или справедливости распределения различных благ внутри нации. Эта проблема оказывается еще более острой там, где (и насколько) членство в нации понимается с точки зрения этнической однородности, а не приверженности общим традициям политического участия, которые не предполагают однородности в других областях культурной жизни.
Внутренняя интеграция наций
Рассуждения о «самоопределении», обычно подразумевают способность установления легитимной «самости», и это не может быть результатом внешнего решения. Нации создаются внутренними процессами борьбы, коммуникации, политического участия, строительства дорог, образования, написания истории и экономического развития, а также кампаниями против внешних врагов. Борьба не ограничивается национализмом как таковым. Нации создаются отчасти как побочный продукт соперничества за экономическое распределение и контроль над правительством. Интеграция наций производится во имя множества целей — от торговли и капиталистического производства до укрепления государства и религиозного фанатизма. Тем не менее националистические идеологи и движения часто прилагают большие усилия для насаждения собственных представлений о нации (Kedourie 1994; Keane 1995: 202). Как мы видели, национальная интеграция отражает фундаментальные структурные изменения, но ей также активно содействуют, так что она не является простым функциональным ответом на изменение социально-экономических условий. Эрнест Геллнер отстаивал нечто близкое к последней позиции: индустриальное общество создает нации, содействуя гомогенизации национальной культуры. Геллнер утверждает, что культурная однородность современных обществ — это «необходимое сопутствующее обстоятельство» индустриального производства с его опорой на науку, технологию и массовое образование. «Однородность, ставшая объективной, неизбежной необходимостью, в конечном счете проявляется в форме национализма» (Геллнер 1991: 96). Иными словами, националистическое стремление к единообразию отражает основное требование современной промышленности, которая нуждается в этой однородности для своего функционирования. Исходя из этого, Геллнер утверждает, что мы можем пренебречь творческой работой интеллектуалов, излагавших националистические доктрины: «…эти мыслители мало отличались друг от друга… Мы сталкивается с явлением, непосредственно связанным с основными изменениями наших общих социальных условий и полнейшим изменением отношений между обществом, культурой и политикой» (Геллнер 1991: 256). В этом случае недооцененным оказывается как многообразие действительных националистических идеологий, так и способность национализма играть заметную роль в самых разных проектах. Это также, по-видимому, означает сомнительный тезис о том, что «постиндустриальный мир» — или мир, в котором все меньше людей работает в тяжелой промышленности, — должен быть постнациональным миром.
Ознакомительная версия.
