римской церкви, и естественно привлекало к неи тех Русичей, которых воспитывало
духовенство католическое.
Чтб же до Поляков, то они сами по себе, как Поляки, и в том числе даже церковные
сановники, близкие родичи вельможных домов, не имели преднамеренных стремлений
к подавлению русской народности, опиравшейся на предковскую веру. Напротив,
очѵтясь игрою случайностей среди чистой Русчты, коренной Лях, кто б ни был он,
скоро начинал сам русеть, привыкал к малорусскому языку и православному обычаю,
поддавался поэзии нашего слова, нашей песни, нашей русской природе. Даже
католические бискупы, живя в Киевщине, уже во время обнародования церковной унии
(1596), не имели ничего общего с иезуитскими замыслами, и, спустя десятилетие после
этого события, еще молились чудотворному образу в Киевопечерской лавре о своих
личных нуждах, среди богомольцев православных.
Не должно забывать давнишней вражды Русина с Ляхом, о которой цистерианский
монах Кадлубек, в XI веке, писал, что эту „закоренелую1' вражду Русин погашал в себе
только польскою кровью. Но, зная себя, каковы мы теперь, и помня, каковы были наши
малорусские предки в дотатарское и в послетатарское время, мы должны признать, что
эта закоренелая вражда получала свое начало больше в русском, нежели в польском
сердце.
И в любви, и в ненависти мы, но своей природе, были глубже Ляха. Это
свидетельствуют нам с одинаковою выразительностью и наши монахи-аскеты, и наши
козаки разбойники. Аскетизма не было вовсе в польском характере, а в разбойных
своих подвигах никогда Поляки не доходили до такого кровавого энтузиазма, как наши
малорусские предки. Любя Бога и ближнего, мы делались молчальниками, пещерными
затворниками, добровольными мучениками, а любя Бога и ненавидя своего врага, мы
окунались в человеческую кровь по шею, мы не знали границ своей лютости.
Не так щедро, как нас, Малороссов, одарила природа нашего соседа, Ляха, и
поэтому в польских монастырях не было аскетов, а польские разбойники, сравнительно
с нашими, были, можно . сказать, только забияки. Что же касается ляшеских злодейств,
описанных в наших вымышленных сказаниях, то здесь мы творили мнимых и
действительных врагов своих по внутреннему своему образу и по подобию. На горе
нам и родственным с нами по пле-
.
11
мени соседям, наши малорусские сердца дышали жаждою правды; но наше
невежество, наша варварская логика относительно посягательства на чужое, наша
беспорядочная, дикая свобода, которой мы домогались, не имея в виду никакого
лучшего счастья,—делали нас гениями зла, которые ужасали своих несчастных
современников и изумляют свое мыслящее потомство. Свирепая наша мстительность,
не знавшая ни меры, ни пощады, не отличавшая малой неправды от великой, мнимой
обиды от действительной, уснокоивалась только тогда, когда исчезал на земле и самый
след обидчика.
Совсем иной был склад и ума и сердца польского. ГИо своей природе, Поляк, не
скрещенный с представителями Руси, был так мягок в сравнении с угрюмым и
жестоким Русином, что его можно было бы принять за незлобного в своей
неопытности отрока. В характере Поляка было много, так сказать, женского
легковерия. Веселый и доверчивый, он часто забывал не только тяжкия обиды, но и
такия злодейства, от которых оставались кровавые следы на пороге его дома. Не один
случай подобного забвения мы знаем документально, и по таким случаям заключаем,
как польское сердце билось в отдаленную старину, о которой вспоминает летописец
Еадлубек. Не было нашей глубины у златовласого, светлоокого нашего соседа, Ляха. Не
было у него даже и той бездушной глубины, которую выработали себе веками
господства просветители Польши, Римляне, эти жестокосердые соперники
поэтических Греков, эти беспощадные поработители классического мира, которых ни
великий наплыв завоевательных варваров, ни великая революция религии и философии
не остановили в их наследственном стремлении к порабощению вселенной. Поляк,
пожалуй, покорялся своим латинским пастырям, когда они твердили ему о
пожертвовании имуществом на „увеличение хвалы Господней*, или накладывали на
него покаянное искупление. Но ясная, созданная для тихого счастья, душа его с трудом
поддавалась шепоту фанатизма, который насилование чужой совести представлял
наибольшею заслугой перед Богом. Только при королевском дворе иногда существовала
ненасытимая владычеством римская факция. Только темные креатуры влиятельных
римских проходимцев труждались в Польше по примеру тех, которые, тесня до самого
края свободу мысли и совести, довели Европу до многолетних войн под знаменами
веры. Но ни одного громкого польского имени не вписала история в число ьождей
иоработительной политики папы, ни один гениальный Поляк в XV, XVI п XVII веках
де подал голоса за религиозную нетерпимость. Ляха, достойнаго
12
.
стоять в ряду героев человечности, можно было запутать в политические мрежи
Римской Курии, но он тотчас возвращался к своим природным чувствам, лишь только
эти мрежи рвались от собственной своей ловитвы. бесхитростный Славянин, любитель
домашних забот и мирной жизни, привязанный к своему уголку, к своему родному
полю, он редко покидал наследственный плуг для боевой жизни. Но и воюя с соседями,
не чуждался Поляк дружеских связей с ними, по старопольскому обычаю. Таковы были
его войны с Немцами, Литвою, Москвою и даже с Турками. Наша завзятая Русь не
вселяла в польскую душу непримиримой вражды и тогда, когда воспитала на своем
диком лоне таких рыцарей, которые знали одну только форму и одну только цель
борьбы—истребление Ляхвы „до ноги*. Благоволение к иностранцам было слабостью
и блажью у польской шляхты, а шляхетское чувство свободы развилось у Поляка до
такого великодушие, что, будучи сам искренним католиком, нередко стоял он грудью за
иноверцев, которых католики теснили во имя своей церкви.
В XVI столетии, до Люблинской гражданской унии, коренные Поляки не имели
права приобретать землю в Литовской Руси. Но часто случалось, что польский
пришлец женился на маетной Русинке, и этим способом делался землевладельцем
среди туземцев. Такие люди, воспитанные в католичестве, не только не завоевывали у
нас ничего для своей церкви, но и сами крестили детей своих у русских наших попов,
делая таким образом свой польский род православным. Здесь, как мы видим,
католичество таяло само собою, тогда как вблизи Вислы, например в Люблинской
Холмщине, так точно таяло православие; только здесь наши попы были равнодушны к
тому, чтобы привлекать Ляха к своей вере, а там попы латинские пользовались всяким
случаем, чтобы дом русский обратить в польский, то есть в католический. Помогало
латинским попам и королевское правительство. Но то правительство, которое,
независимо от короля, составлялось из „земских пословъ*, не только не хотело знать
церковной римской политики, но и само восставало против католического своего
духовенства за увеличение церковных имуществ посредством духовных завещаний и
других записей.
Когда же наконец, в 1569 году, состоялась в Люблине гражданская уния, и земские
права у обоих народов сделались одинаковы, коренные Полонусы начали переселяться
к нам на хозяйство, цко в страну плодородную, но малолюдную. Казалось бы, с этого
времени католики, как люди, ознакомленные с просвещенною Евро-
.
13
пою, должны были подавить у нас православие, державшееся, без наук, одними
обрядами да преданиями. Нет, переселенцы не принесли к нам той систематической
пропаганды латинства, которою католическое духовенство отличалось и в Холмщине и
всюду в малорусских областях, где оно уже вкоренилось. Это были люди
воинственные, но вовсе не богословы. Беззаботность их относительно соперничества
двух вероисповеданий была такова, что даже начала было тревожить церковные власти
в католической Польше. Чтобы защитить господствующее вероисповедание от
неумышленного вторжения в него нашего православия, королевские власти прибегли
наконец к репрессии, и король Стефан Баторий, по просьбе примаса, универсалом
своим повелел, чтобы наше духовенство не крестило детей в католических домах на
Волыни, под страхом весьма значительной денежной пени.
Дело стояло так: наша простая, первобытная общественность не привлекала к нам
католического духовенства, воспитывавшагося в краях цивилизованных и привычного
