радикальные художники отвергали художественные формы, доступные и понятные массам (простые мелодии, красивые пейзажи и т. п.), и, следовательно, имели на массы мало влияния. По мнению Шорске (Schorske, 1981), культурные элиты Вены видели, что либерализм не смог реформировать Австро-Венгерскую империю, и страшились пробудившейся яростной активности масс. Поэтому они бежали в эстетический романтизм и оккультизм, отвергая ценности существующего общественного порядка, с ужасом предсказывая неслыханные политические потрясения.
Однако значительную часть модернистского искусства фашисты называли «дегенеративной» и отвергали. Поэтому некоторые называют фашизм антимодернистским движением. Сам я предпочитаю концепцию ресакрализированного модернизма Джентиле (Gentile, 1996) или реакционного модернизма Херфа (Herf, 1984). В нацизме была ностальгия по прошлому, романтизм, тяготение к Средневековью и даже к первобытным временам. Однако, как пишет Аллен (Allen, 2002) о технократах в СС, сами нацисты считали себя модернистами. В таких различных областях, как инженерное дело, теория управления, биология, пропаганда и графика, фашисты принимали новое с энтузиазмом. Они вводили инновации в массовых коммуникациях, распространяя свою идеологию через плакаты, парады, художественные выставки, кинофильмы и архитектуру. В архитектуре и в музыке они были довольно консервативны; в графике, кинематографе и театрализованных представлениях — радикальны. Однако кризис высокой культуры, по-видимому, не играл большой роли в фашистской идеологии. Скорее фашисты предлагали соблазнительные решения для экономического, военного и политического кризисов своей эпохи — и сообщали о них, изобретательно используя модернистские приемы массовой коммуникации.
В самом деле, это была эпоха подъема национальных государств, и коммуникации в ней становились все менее международными, все более внутригосударственными. В XVIII веке литературную коммуникацию вели между собой многоязычные церкви и аристократические элиты. Просвещение было международным движением — оно охватывало всех грамотных европейцев и даже выходило за пределы Европы. То же верно и для его наследников — либерализма и социализма XIX века, врагов авторитаризма века двадцатого. Международному распространению социализма способствовал космополитизм крупного капитала, привычка старых режимов карать инакомыслящих изгнанием, а также левые симпатии еврейской молодежи, вызванные новым политическим антисемитизмом. Космополитические сети изгнанников и евреев составили основу Интернационалов и способствовали быстрому распространению социалистических текстов. Марксизм, синдикализм и реформизм — субкультуры, влияние которых испытало на себе большинство рабочих движений — все были макрорегиональными. И авторитаристы, особенно фашисты, обвиняли социалистов в космополитизме, чуждости, измене. Подъем социологии в конце XIX века носил националистическую окраску. Вебер, Дюркгейм, Парето и Моска почти не ссылались друг на друга. Они были замкнуты в своих национальных границах — и каждый по-своему, независимо друг от друга, развивали критику интернационального социализма.
Суть либерализма также была интернациональной, хоть у него и имелись две родины, Великобритания и Франция. Либерализм воплощал в себе парламентские компромиссы и открытые дискуссии между независимыми джентльменами. В эпоху подъема масс эта идеология столкнулась с трудностями. В Британии эти трудности замаскировало постепенное расширение избирательного права: шаг за шагом все больше людей включались в игры джентльменов в Вестминстере. Во Франции времен Третьей республики также какое-то время удавалось скрывать напряжение, поскольку все партии объединяло общее стремление защитить Республику от правых. Однако, с точки зрения видных консерваторов в других местах (таких, как Карл Шмитт), внезапное явление масс на политическую сцену заставило партии дисциплинированно следовать заранее установленным идеологиям. Идеологические армии затоптали свободную дискуссию. Либеральные аристократы иногда пытались манипулировать растущими массовыми партиями — так происходило в caciquismo и trasformismo, — но в результате коррумпировались и развивали в себе авторитарные наклонности. Британское идеологическое влияние на континенте к концу XIX века, когда Британия полностью погрузилась в свои имперские дела, постепенно сошло на нет. Влияние британских и, в меньшей степени, французских либералов в Европе практически угасло.
Континентальные споры с либерализмом часто представляли собой вызов англосаксонской (или порой англо-французской) ортодоксии. В философии утилитаризму Бентама, позитивизму Конта и американскому прагматизму, происходящим от прагматического крыла просвещенческой традиции, противостояли неоидеалистские интенции, внимание к эмоциям, «жизненной силе», Lebensphilosophie, связанная особенно с именами Шопенгауэра, Брентано, Бергсона и Ницше. В бессознательном Фрейда чувствуются параллели с психологией толпы Лебона, первичной ролью мифа у Сореля. Тённис и Дюркгейм оспаривали либерализм Спенсера и Конта: общество, говорили они, формируют не просто контакты между отдельными людьми — оно требует общности и коллективного сознания. Гумпло-виц и Ратценхофер развивали социологию этнического конфликта и воинственной «сверхстратификации», оспаривая более мирные марксистские и либеральные теории классовых и групповых конфликтов. В Великобритании и США эти новые социологические разработки оставались почти неизвестны. Хотя социал-дарвинизм привел к популярности евгеники повсюду, на северо-западе проблемой считалось скорее воспроизводство низших классов, чем «низших рас». В Германии же и в Австрии расистским социал-дарвинизмом были пропитаны и книжные бестселлеры, и популярная социология, и программы политических партий. Немногие из их авторов были правыми; однако вульгаризация их взглядов «в руках тысяч интеллектуалов невысокого пошиба» (говоря словами Штернхелла) поощряла романтические и популистские выражения национализма и этатизма.
Франция и Германия по-прежнему служили для юга и востока континента идеологическими посредниками. Вебер отмечал дуалистичность инструментальной и ценностной рациональности. Ортега-и-Гассет говорил, что Бисмарк и Кант в Германии воплотили в себе общеевропейскую политическую дилемму: Бисмарк предлагал порядок, стабильность, общину и авторитет, Кант — свободу, просвещение, равенство, индивидуализм. Либералы, отвернувшись от Вестминстера, обратились к более воинственной и националистичной Французской Республике. Так, испанские либералы заявляли, что, хотя колыбелью общественных свобод стала Англия, именно Франция сделала свободы универсальными (Marco, 1988: 37–42). В Германии главенствовал социализм — от Маркса до Бернштейна, Каутского, Розы Люксембург, лидеров крупнейшей социалистической партии. Около 1900 г., с падением популярности либерализма, в европейской политической мысли воцарились французские и немецкие социалисты и авторитарные консерваторы. Новая радикально правая мысль распространялась к югу и востоку от двух основных игроков «пограничной зоны», Франции и Германии.
Интересы этих двух стран разнились. Французские правые были сосредоточены на этатизме, немецкие — на национализме. Связано это было с тем, что во Франции был решен территориальный вопрос и не было серьезной этнической напряженности (спорными территориями были Эльзас-Лотарингия, но и там этническое напряжение было минимальным). Французы спорили о том, что за государство должно распоряжаться этими территориями. На рубеже веков их протофашистские интеллектуалы, огорченные поражением монархизма, милитаризма и ультрамонтанства [24], предсказывали государство нового типа, основанное на модернизме, интегральном национализме и массовой мобилизации. Поэтому французская правая мысль была более востребована в странах с четкими границами, где проблему составляла не нация, а государство. Морраса, Барреса и «Аксьон Франсез» больше всего цитировали в Испании, Португалии и Италии. Особенно в Италии: здесь к такому протофашизму тяготели и консерваторы, и либералы. Однако этим либералам не удалось институционализировать в собственных странах либеральные практики.
Германии, напротив, единого государства недоставало. Здесь шли споры о достоинствах Малой и Великой Германии (последняя включала
