для многовековой, исторически выстраданной либеральной системы баланса интересов. Северо-запад успешно противостоял всем кризисам, пока на него не обрушились дивизии Гитлера. Пусть он страдал от Великой депрессии, от рабочих стачек, от правительственных кризисов — собственные авторитарные правые никогда не становились для него серьезной угрозой. Рост фашизма виделся здесь не зарей дивного нового мира, а отдаленной и отвратительной угрозой цивилизации. На кризис северо-запад отвечал осторожным движением к центру, расширением избирательных прав, увеличением социальных пособий. Все это очевидно и пояснений не требует. Устоявшиеся институты государственной власти не давали авторитаризму поднять голову — даже в периоды серьезных экономических кризисов и усиления классовых противоречий. Поэтому нам нет нужды подробно рассматривать прочные либеральные демократии — тем более что они немногим отличаются друг от друга.
Однако мы все еще не можем объяснить авторитаризм, особенно в его фашистском варианте. Тут мы сталкиваемся с проблемой «сверхдетерминизма». Эпоха благоприятствовала росту национал-этатизма, а все четыре источника социальной власти и четыре кризиса, поразившие Европу в те времена, помогают объяснить рост авторитаризма и фашизма. Классовый конфликт, обостренный догоняющим развитием, кризисы капитализма — все это тоже подбрасывало топлива в костер авторитаризма и фашизма. То же можно сказать и о военном кризисе — поражении в войне, распаде, потере территорий, которые повлекли за собой парамилитаризм и последующую гонку вооружений. И о дуалистических, полуавторитарных, полулиберальных государствах центра, востока и юга Европы. И о сетях идеологических коммуникаций, работающих на региональном и макрорегиональном уровнях, среди образованной и вооруженной молодежи, все более увлекающейся фашизмом. В идеале можно было бы установить соотношение между этими четырьмя основными источниками авторитаризма и фашизма с помощью многовариантного анализа. Но у нас ограниченное количество стран и только «две Европы». И по обе стороны водораздела мы видим сложный комплекс причин, тесно переплетенных между собой.
Возможно, все пять случаев победы фашизма имеют различные причины. В конце концов, в Италии фашизм пришел к власти уникально рано, Германия была великой державой, побежденной и жаждущей реванша, Австрия — «усеченной» страной с двумя конкурирующими фашистскими движениями, Венгрия — также «усеченной», а Румыния — «раздувшейся», и в обеих последних правили авторитаристы, заимствовавшие фашистскую атрибутику. Возможно, все это — очень разные случаи, и лишь два из них пригодны для полноценного объяснения фашистских режимов. Сравнительный анализ со столь малыми числами не работает. Вместо этого я обращусь к методу ситуационного анализа, а к общим объяснениям вернусь в последней главе.
Глава 3
ИТАЛИЯ: ФАШИСТЫ В ЧИСТОМ ВИДЕ
Фашизм был создан в Италии. Хотя довоенные интеллектуалы, позднее названные «фашистами», жили в разных странах — именно в Италии впервые зародилось чистое, беспримесное массовое фашистское движение. Само слово «фашизм» итальянское — от fascio, связки прутьев: это слово первоначально означало любую небольшую, тесно сплоченную политическую группу. Подразумевалось, что, как связанные вместе прутья труднее сломать, так и группа людей становится сильнее, когда связана тесными узами товарищества. Отметим, что речь здесь идет о типе организации, а не о ценностях. Муссолини добавил этому слову дополнительное значение, возведя его этимологию к латинскому fasces — символу власти в древней Римской республике, топору в окружении розог: этот символ стал иконой фашистского движения.
Хотя идеи, позже названные фашистскими, в довоенной Италии витали в воздухе, фашизм как таковой возник лишь в конце Первой мировой войны. В 1915 г. итальянское правительство, соблазненное обещанием отнятых у Габсбургов территорий, примкнуло к Антанте. Однако вступление в войну вызвало серьезный внутренний конфликт. В течение 1915–1916 гг. на улицах Италии проходили массовые демонстрации, беспорядки, столкновения сторонников и противников войны. Этому предшествовали еще два социальных взрыва: резкое расширение избирательного права для мужчин, введенное (из тактических соображений) премьер-министром Джолитти в 1912 г., и период рабочих волнений, увеличивших популярность левого «максималистского» крыла Социалистической партии. Многие консерваторы и либералы опасались, что на смену либеральному парламентаризму придет уличная борьба. Споры из-за войны ослабили государство и раскололи все основные партии, в том числе и правящие — как либеральные, так и консервативные. В Социалистической партии (PSI) против войны выступило руководство, что поставило ее в уникальное положение среди прочих крупных социалистических партий. Это заставило «патриотических» социалистов — в числе которых был и Бенито Муссолини — порвать с партией и объединиться с радикальными националистами, футуристически настроенными интеллектуалами и синдикалистами в создании фашистского движения. Некоторые итальянские левые испытывали сильное влечение к национализму. Движения рабочего класса в других странах также демонстрировали патриотический энтузиазм, однако только итальянские левые, объединившись с националистами, образовали новую партию.
Этот союз имел три важные предпосылки. Во-первых, многие итальянцы четко различали итальянскую нацию и итальянское государство. Существовало твердое и популярное убеждение, что итальянское государство было создано в 1860-х путем дипломатических маневров между высшими классами и иностранными правительствами, причем народное движение «краснорубашечников» Гарибальди было отодвинуто в сторону. Националисты снова и снова пытались воспламенить национальный дух, и многие из них разделяли левый взгляд на государство: парламентаризм — подлог, депутаты парламента, как либералы, так и консерваторы, представляют только интересы богачей. Католическая церковь также была враждебна этому светскому государству и держалась от политики в стороне — так что, с точки зрения правых, государству недоставало и сакрального авторитета. «Старого режима», правящего государством, здесь не существовало. Современники были убеждены, что «официальная» Италия — не то же, что Италия «реальная», иными словами, что государство не представляет нацию.
Во-вторых, в итальянском рабочем движении имелся значимый синдикалистский элемент. Синдикалисты отвергали марксистский упор на партию и государство: они полагали, что революцию могут совершить «синдикаты» (профсоюзы и профессиональные объединения). Партии представляют только массы избирателей, а синдикаты воплощают в себе материальные основы жизни, следовательно, истинными общинами являются они. Каждый профессиональный синдикат может установить монополию на свой труд и, таким образом, взвинтить его цену; однако переизбыток неквалифицированных рабочих неминуемо должен привести к массовым и ожесточенным забастовкам. Поэтому, чтобы добиться высокой оплаты труда, всем рабочим необходимо объединить усилия. Со временем ожесточенные забастовки и уличные столкновения объединят рабочих всех профессий в единый революционный пролетариат. После революции общество превратится в «государство синдикатов», в основном децентрализованное и самоуправляющееся — хоть в нем и будет присутствовать технократическая «аристократия производителей». Формально синдикалисты были антиэтатистами, однако разделяли с фашистами неприязнь к социализму и тягу к насилию. Включая в пролетариат людей всех производительных профессий, некоторые синдикалисты отступали от марксистской озабоченности классовым вопросом и начинали превозносить власть всего «народа» или «нации». Для синдикалистов пролетариат и был нацией, готовой к бою.
В-третьих, немало левых элементов было и в итальянском национализме. Он не одобрял существующее государство, хотя националисты и надеялись, что популизм сможет дать государству новую жизнь. Италия была «последней (и слабейшей)
