Хмельницкий, вероятно, и сам не знал, что ему делать, — ему, который хотел помститься над можновладником Конецпольским за обычные в Украине обиды, и, точно во сне, увидел себя победителем коронных гетманов. Новость и опасность его положения между татар и Руси, между бродяг и землевладельцев, между безхатников казаков и обладателей вооруженных замков, между православных и папистов, наконец между Крыма, Москвы и Польши, озадачивала его, надобно думать, так сильно, что он больше прежнего начал поддаваться казацкой привычке к беспробудному пьянству, которое привело его к смерти задолго до периода старческой немочи.
Он окружал себя — то странствующими монахами, то колдуньями и ворожеями. Лишь только занял он Белую Церковь, к нему хлынули чернецы и черницы за милостынею, теперь, очевидно, не такою скудною, какую получал от жмайловцев и тарасовцев голодный киевский митрополит. Но это была монастырская чернь, имевшая теперь так мало общего с «духовными старшими», как мужики с панами. Напротив то духовенство, которое скиталец Филипович называл Могилянами бежало из Киева вместе с латинскими ксендзами, униатами, шляхтою, жидами, армянами и всем зажиточным народом. Адам Кисель уведомлял об этом примаса из своей Гощи, от 31 (21) мая, среди важных сообщений и политических соображений, в таких словах:
«Хмельницкий объявил Киев своею столицей, и хотя все первенствующие люди, как духовные, так и светские всех религий (unicujusque religionis) бежали, он приказал оставшейся черни готовиться к его приезду».
Наши историки, не стесняясь характером тогдашней церковной иерархии, пишут, будто бы замысел Хмельницкого благословляли даже такие люди, как Петр Могила. Но Хмельницкому стоило немалого труда остановить бегство духовных старших насильством и обещаниями. Это бегство грозило уничтожить пущенную в народ молву, что казаки поднялись на ляхов за веру. Хмельницкий был настолько сметлив, чтобы сохранить кажущееся согласие между церковью и казатчиной. Он озаботился устроить при митрополите стражу, которая бы охраняла его спокойствие среди революционного движения, но которая в сущности держала его под надзором казацкой полиции.
Обезопасив себя с этой стороны, победитель коронного и панского войска послал в Варшаву четверых старшин с оправдательным письмом к королю, как бы не зная еще о его смерти.
Он жаловался на украинских старост и землевладельцев, которые де вот уже столько лет отнимают у казаков хутора, луга, сенокосы, ставы, млины, взимают десятину с казацких пчел, хоть бы и в королевских имениях; кому что у казаков понравится, тотчас берут силою, а самих обдирают, бьют, тиранят, сажают в тюрьмы, и наделали много раненых и окалеченных в нашем товариществе; а казацкие полковники, будучи их рукодайными слугами, не только не обороняют нас от таких угнетений, но еще помогают им в этом, и даже жиды, надеясь на старост, чинят над казаками великое самоуправство (wielkie zbytki), «так что и в турецкой неволе» (писал Хмельницкий) «невероятно, чтобы христианство переносило такие беды, какие причиняются нам, подножкам вашей королевской милости».
Но в чем состояло самоуправство, от которого страдало христианство в Украине, Хмельницкий промолчал, и обратился снова к обидам, не касающимся религии.
«Мы знаем» (продолжал он), «что это самоуправство чинили они над нами в противность вашей королевской милости. Всё бывало приговаривают: «Вот вам король! Ну, что? поможет вам король, сякие-такие сыны»? Поэтому, будучи не в силах больше терпеть такие притеснения и безвинное мучение, не могли мы уже от своих великих бед усидеть и в домах своих, а, покинувши жен, деток и всю убогую худобу свою, были принуждены мы, часть нашего войска уносить из великой неволи куда можно головы свои только с душами, и некуда больше, как на обычные места наши, на Запорожье, откуда предки наши с давних веков привыкли Польской Короне и вашей королевской милости, нашему милостивому пану, отдавать верное подданство свое и услуги».
Это письмо напоминает воззвание Павлюка к реестровым казакам самим тоном и складом своим. Хмельницкий пел павлюковскую песню, которую, по всей вероятности, он же, в звании войскового писаря, сочинял и для предыдущего бунта.
«Но и тут на Запорожье (продолжал он, очевидно, списывая написанное за Порогами) «не давая нам покоя, и не обращая внимания ни на какие привилегии, которые мы имеем от вашей королевской милости, нашего милостивого пана, наши войсковые вольности и самих нас обратили в ничто. В том сам Господь Бог нам свидетель, что мы, будучи в верном послушании вашей королевской милости, не учинили никакого своевольства и не заслужили никакой кары (ani na nic zlego nie zarobili). Но его милость, пан Краковский, о котором не думаю, чтоб он был добрым приятелем вашей королевской милости, нашего милостивого пана и, вероятно, с его позволения делались над нами такие тиранства, — наступил и туда на нас на Запорожье с войском своим, а Украину опустошил, с намерением, как видно, искоренить и наше казацкое имя, или прогнать и с земли. Но мы не желаем, пока живы, отрешиться от благоволения вашей королевской мплости. Мы по неволе, видя, что, против воли и повеления вашей королевской милости, нашего милостивого пана, наступили на нашу жизнь с великими войсками, должны были воспользоваться помощью крымского хана, который помог нам в этом случае, помня, что мы им также несколько раз помогали в таких несчастьях и спасали от неприятелей. Так должно было случиться по Божию Провидению, что при сухих дровах и сырым досталось. Кто тому причиною, пускай сам Господь Бог судит. А мы, как до сих пор были верными подданными вашей королевской милости, так и теперь не преминем и готовы на всякой службе Речи Посполитой против каждого неприятеля жертвовать жизнию своею за достоинство вашей королевской милости, нашего милостивого пана. И Крымская Орда до сих пор, заключив с нами договор, ни под каким видом не вторгается в государство вашей королевской милости. Посему униженно просим вашу королевскую милость, нашего милостивого пана, чтобы, явив над нами, нижайшими подножками своими, отеческое милосердие и невольный сей грех нам отпустив, благоволили повелеть — оставить нас при давнишних наших правах и вольностях, якобы сами священною особою своею, и мы бы, нижайшие слуги вашей королевской милости, не терпели больше этой неволи. Мы же снова при верном подданстве нашем, с униженными служебниками, под ноги маестата вашей королевской милости, нашего милостивого пана, нижайше и покорнейше отдаемся». [39]
В виду того, что предшествовало этой манифестации и что за нею последовало, стоит вникнуть в смиренное и покорное оправдание казака, наступившего панам на горло. Она была подписана так:
«Вашей королевской милости, нашего милостивого пана, нижайшие подножки и верные подданные. Богдан Хмельницкий на это время старший Запорожского войска вашей королевской милости».
Вместе с оправдательным письмом послы Хмельницкого представили панам и свою инструкцию. Она сохранилась и в кратком, и в более пространном изложении. В ней частью повторяется сказанное в самом письме. Но следует обратить внимание на то, что оправдательное письмо было писано 12 (2) июня и подано примасу, как видно из пометы, die 7 Julii, тогда как «Пункты Инструкции», в кратком изложении, помечены 9-м июля, а в более пространном не помечены вовсе. Дело в том, что важнейший и самый тяжкий для панов пункт о религии помещен в самом конце инструкции, тогда как об этом важном предмете вовсе не упомянуто в петиции к королю. Читателя, наслушавшегося от историков сказок о казацкой борьбе за церковь и веру, поражает в этом пункте посольской инструкции то, что казаки умалчивают о «Казацкой Украине», и хлопочут о тех провинциях, где казачество вовсе не существовало. Вот этот пункт:
«Касательно же нашего духовенства стародавней греческой религии усердно просим, чтобы она была ненарушима, и те святые церкви, которые насильственно взяты под унию, как в Люблине, в Красном Ставе, в Саноке и в других местах приневолены, чтобы оставались при давнишних вольностях».
Посольством к несуществующему королю Хмельницкий давал панам понять, что нет им надобности принимать меры обороны от казаков, и что казаки удовлетворятся только возвращением к тому положению, в каком находились до сеймового постановления о них 1638 года. Раздельность панских интересов подавала Хмельницкому надежду, что те из магнатов, которые владеют в Малороссии вотчинными и ранговыми имениями, перессорятся с теми, которые не участвовали в колонизации малорусских пустынь, но завидовали колонизаторам и сваливали вину казацкого бунта на их жадность к обогащению. В то же самое время всевал он рознь между католиков и православных, между католиков и униатов (вспомним, как Лев Сопига обвинял ревнителей унии), а протестантам намекал, что, с помощью казацкого войска, они могут поставить свою церковь наравне с католическою, как пытались это сделать в 1632 году. Деля таким образом панское общество на части, Хмельницкий надеялся, что не вся Речь Посполитая встанет против него и, в своей раздельности, даст казакам возможность овладеть Украиной.
