type="note">[1655]. Упомяну, наконец, что для Исидора Севильского legumina — это прежде всего бобовые: собственно бобы, чечевица, горох, фасоль, люпин [1656]. Л. Стуф, специально изучавший этот вопрос на материале XIV–XV вв., полагает, что legumina — это именно и только бобовые [1657].
Бобы считались грубой пищей, которую не зазорно было есть даже праведникам. Иоанн Кассиан предписывал монахам чечевицу и горох [1658]. В житии св. Сеголены с пиететом рассказывается, что в пост ее пища состояла из чечевицы и корений [1659]. Библейские реминисценции очевидны (прежде всего, конечно, Быт 25.29), но уместно сказать, что как раз в Библии ни чечевица, ни горох, ни другие бобовые не ассоциируются с умерщвлением плоти (ср., например: 2 Цар. 17.28; Иез. 4.9). Сходным образом, некоторые позднеантичные авторы, например, Идаций, также упоминают чечевицу в нейтральном контексте [1660]. Бобовые фигурируют и в грамотах, прежде всего — собственно бобы [1661], есть также данные о горохе [1662] и чечевице [1663].
Вторым источником растительных белков в изучаемом регионе были орехи, прежде всего грецкие, миндаль и фундук, также каштан и плоды букового дерева. Другие разновидности ореха, например фисташки, привозили из-за моря [1664]. В средние века эта культура играла заметно большую роль, чем в наши дни, в частности, из-за того, что за пределами произрастания оливы растительное масло чаще всего получали именно из орехов [1665]. Ореховое дерево ценилось строителями и плотниками, скорлупа использовалась как дубильное вещество и краситель, а еще как средство быстро натопить помещение. Однако, с точки зрения продовольствия, главная ценность ореха связана с высоким (до 25%) содержанием белков.
Исключая единичное упоминание у Цезария [1666], ранние свидетельства об орехе в основном топонимические [1667], к слову, ставящие под сомнение распространенное представление о том, что орех — это культура гор, хотя распространенность ее в горах очевидна. Ореховые деревья упоминаются и в формулах принадлежности [1668], и при описании границ [1669] и как отдельные объекты сделок [1670], но сравнительно редко — возможно, потому, что росли они (наряду с фруктовыми деревьями), по большей части, в виноградниках [1671]. Эта практика, затемняющая нам общую картину, сохранялась и в классическое средневековье, и в новое время [1672]. К счастью для историка, орехи облагались повинностями [1673] и, само собой разумеется, таможенными и иными пошлинами [1674].
Судя по всему, nux средневековых текстов — это в основном грецкий орех. Ломбардский, иначе фундук, по-видимому, считался лесным плодом и ценился меньше; он, несомненно, играл немалую роль в пищевом рационе горных местностей, но убедительные свидетельства о нем мне не встретились. Существенно больше известно о миндале. Исходя из того, что пища св. Консорции (VI в.), чьи поместья находились в районе Экса и Маноска, состояла из ячменного хлеба и миндаля [1675], он никак не был здесь лакомством. Его также выращивали вместе с другими садовыми деревьями, в том числе в пределах виноградника [1676]. По непонятным причинам, он не всегда облагался сеньориальными повинностями [1677], и крестьяне пользовались этим, сажая помногу миндальных деревьев в своих виноградниках. Сеньоры, естественно, возражали и, например в округе Маноска в 1234 г., добились, чтобы это правило не распространялось на посадки, превышающие 5 деревьев на квартаирату виноградника, т. е. приблизительно на 20–24 ара [1678]. Это касалось всех плодоносящих деревьев. Миндаль достаточно часто упоминается в источниках высокого средневековья — в тех же статутах [1679], перечнях торговых пошлин [1680], в записях расходного характера [1681], в судебных документах [1682]. В грамотах, по крайней мере раннесредневековых, сведения о нем более редки и лаконичны, но не вызывают сомнения в важности этой культуры [1683].
Особо следует сказать о каштанах. Их часто называют "хлебом на деревьях". С не меньшим основанием можно было бы говорить о "бобах на деревьях", поскольку каштаны, при прочих их достоинствах, компенсируют нехватку не только углеводов, но и растительных белков. Каштановые деревья не требуют особого ухода, устойчивы к непогоде, растут по 70 лет, из них последние 35 плодоносят и дают урожай от 0,5 до 1,3 тонн с гектара, причем один человек в состоянии собрать за день до 200 кг. Кроме того, каштаны созревают лишь к середине октября, не раньше, так что сбор их, растягивающийся до Рождества, приходится на то время, когда основные работы уже завершены, и крестьянин наиболее свободен. Не удивительно, что до недавнего времени каштаны занимали видное место в пищевом рационе южнофранцузского крестьянина [1684], по крайней мере, в горных местностях. Их не только пекли, из них делали суп (который в Севеннах ели каждый день, нередко дважды), добавляли в лепешки и пироги, наконец, давали скоту, прежде всего свиньям. Ценилось и само дерево: малопригодное в монументальном строительстве, оно широко использовалось в судостроении, для изготовления мебели, бочек (поскольку не давало привкуса) и всякой утвари. В частности, из него делали посуду, достойную упоминания в завещании [1685].
Вплоть до середины 80-х годов подавляющее большинство специалистов исходило из презумпции исключительно важной роли каштана в средневековой экономике горных районов Южной Франции. Наиболее ясное отражение эта точка зрения нашла в работах А. Брюнетон-Говернатори [1686]. Однако сегодня ученое сообщество склоняется к мнению Ж.-Р. Питта, согласно которому в Средиземноморье (не только французском) каштан получил массовое распространение лишь с XIII–XV вв. Не считая себя специалистом в этом вопросе, попытаюсь все же сформулировать свою позицию, тем более что оба названных автора — географы, чьи методы работы с источниками неизбежно отличаются от методов, привычных для историка.
Думаю, что в какой-то мере мы имеем дело с различиями в расстановке акцентов: мнение Ж.-Р. Питта на этот счет далеко не столь категорично, как принято считать. Речь идет, конечно, не о появлении, а именно о распространении каштана, известного в Средиземноморье издревле, о чем он пишет довольно подробно [1687]. Что же касается тезиса об упадке этой культуры, начиная с поздней античности, представленная им аргументация, на мой взгляд, недостаточно убедительна. Перечень цитируемых им авторов этой эпохи можно расширить и продолжить [1688]. Дальше — действительно провал, вплоть до каролингской эпохи, но, принимая во внимание скудость и сам характер источников VII–VIII вв., этому молчанию не приходится удивляться. С другой стороны, нельзя не признать, что и позднее (до XII в.), несмотря на уже значительный объем документации, упоминания о каштанах единичны. Они редки
