ощутимо, как и чувство национальной принадлежности территории.
Построение национальной культуры, как и национальных государств, имело много граней. Необходимо было заново создать систему обязательного образования, разрушенную на всех уровнях в военные годы (как во время Первой мировой войны, так и на протяжении войн за независимость). Центрами этой деятельности были Тартуский (бывший Юрьевский, бывший Дерптский) университет в Эстонии, Латвийский университет (бывший Рижский политехнический институт) и Каунасский университет (Вильнюсский университет теперь находился, разумеется, по другую сторону литовско-польской границы). Создавались и обеспечивались персоналом институты, где студентов обучали музыке, живописи и архитектуре. Появлялись национальные театры, в том числе оперные, а также издательства, призванные удовлетворить растущий спрос на литературу на трех языках, а также на газеты, журналы и другие виды периодики.
Основные религиозные конфессии трех стран — лютеранство в Эстонии и Латвии и католицизм в Литве — были «национализированы»: немецко- и польскоговорящее духовенство замещено священниками, служившими на национальных языках. Ученые в университетах работали над стандартизацией этих языков, отделяя грамматически корректные формы каждого из них от диалектов. Разрабатывались маркетинговые схемы обеспечения всего населения печатной продукцией, поскольку книжные магазины имелись только в городах; за их пределами существенную пользу оказывала новая система почтовой доставки. Большинство населения трех новых стран все еще проживало в сельской местности, где коммуникации и транспорт оставались на уровне прошлого века, однако развивающаяся технология радиовещания помогала объединить все население общенациональной информационной сетью. Статистические показатели в этих сферах после Первой мировой войны демонстрировали неуклонную тенденцию к повышению на протяжении 20 — 30-х годов, что говорит об успешном создании институциональной и технологической базы национальных культур. Однако мало кто из людей искусства мог заработать на жизнь творчеством — многие из них имели оплачиваемую работу в другой сфере; также существенную поддержку оказывало дополнительное финансирование культуры национальными правительствами (особенно в период правления авторитарных лидеров). «Башни из слоновой кости» были редким явлением, и люди интеллектуального склада применяли свои таланты одновременно в нескольких видах деятельности. Например, романист легко мог быть также журналистом, публиковать энциклопедии в крупном издательстве и даже избираться в парламент. Во многих сферах трем новым государствам не пришлось начинать с нуля, поскольку национальная культура стала активно развиваться еще до войны, до обретения независимости. Многие довоенные писатели (поэты, драматурги, романисты, эссеисты) теперь были признаны классиками. То же происходило и с устной традицией сельской местности: ее образцы собирали, классифицировали, публиковали, хранили в музеях, превращали в «фольклор» и считали основой новых «национальных культур».
Одним из важных последствий этих мер в Латвии стало то, что латышское население бывших западных районов Витебской губернии, говорящее на латгальском языке, теперь стало частью новой Латвии в составе отдельного региона — Латгалии. Все три государства столкнулись с проблемой интеграции населения: в Эстонию вошло население трех бывших губерний Российской империи, в Латвию — тоже трех и в Литву — четырех. Но только Латвия начала свою новую самостоятельную жизнь, имея столь значительную долю населения (около 31 % в 1920 г. в Латгалии), история которого настолько значительно отличалась от истории населения остальных территорий страны и в политическом сознании которого стремление к полной интеграции (как это выразилось в трудах и речах депутата латвийского парламента от Латгалии Франциса Трасунса; 1864–1926) соперничало с желанием иметь специальный статус (о чем писал другой латгальский депутат, Францис Кемпс; 1876–1951).
Энтузиазм, лежавший в основе экспансии национальных культур, проявлял себя и в экономическом возрождении, особенно в первые послевоенные годы. Экономика Эстонии, Латвии и Литвы пострадала за время войны: производство упало до уровня в 30–40 % довоенного. Также тяжелыми были потери населения, которые составили около 20 % населения всех трех стран. Промышленная и транспортная инфраструктура (машиностроение, дороги, железнодорожный транспорт) понесла серьезные потери, а сельская местность была практически ограблена оккупационными армиями из-за постоянной нужды в лошадях. Однако нужду и отчаяние удалось преодолеть в кратчайшие сроки, в том числе благодаря тому, что население ощущало: плоды его труда больше не осядут в карманах немецких или польских землевладельцев и их не потребует себе правительство России. Каждый чувствовал, что, даже если результаты его труда не обогатят его немедленно, они в любом случае останутся в «национальной экономике» и будут ей полезны: психологический эффект работы на свою собственную страну играл решающую роль и в 20-е годы. В середине данного десятилетия по всем показателям начался экономический подъем, продолжавшийся до начала 30-х годов, когда дал о себе знать мировой экономический кризис. Однако к этому времени проблема экономического выживания уже стала неактуальной, уступив место проблеме совершенствования национальной экономики. Идея частного предпринимательства получила распространение, аграрные реформы были почти завершены, а производство продуктов питания, как и средний уровень жизни, оставалось на удовлетворительном уровне. Со второй половины 30-х годов экспортный рынок расширялся за счет сельскохозяйственной продукции, и баланс торговой статистики хотя и колебался, но был благоприятным. Доходы, поступавшие в распоряжения правительства, оставались устойчивыми, что позволяло развивать различные программы социального обеспечения. Однако во всех трех странах присутствовала экономическая стратификация; различие в доходах беднейших и богатейших групп населения подчеркивалось их уровнем и образом жизни; также сохранялись различия в образе жизни городского и сельского населения. Несправедливое, с точки зрения левых кругов, распределение ресурсов оставалось источником их политического влияния, хотя с приходом к власти авторитарных лидеров левые потеряли возможность трансформировать социальное неравенство в голоса электората.
Успешное культурное и экономическое развитие на протяжении двух десятилетий экономики, контролируемой государством, породило в различных слоях общества растущую уверенность в том, что правительство может быть инициатором, движущей силой и защитником наиболее значительных мер в рамках социальной и экономической политики. С этой точки зрения именно центральное правительство должно было направлять, руководить, вмешиваться, выделять средства и контролировать. Такое общественное мнение появилось в годы войны, продолжало существовать в 20-е годы и получило серьезную поддержку авторитарных лидеров. Философия свободного рынка не занимала главенствующего места в экономическом мышлении политиков. Результатом стало то, что в период 1920–1940 гг. в рамках парламентской системы и под властью авторитарных президентов значительно выросли штаты министерств, а также их компетентность в различных сферах, и, соответственно, уменьшилась роль частного сектора (который продолжал существовать). Существенно выросло количество чиновников, частично благодаря заслугам назначаемых, но столь же часто, особенно в авторитарный период, в результате политического патроната. К 30-м годам экономический успех предпринимателя часто зависел от того, насколько ему удавалось найти связи в министерстве, получить государственную субсидию и добиться благосклонности кого-нибудь «наверху». Со второй половины 30-х годов во всех трех странах все больше становятся очевидными следующие тенденции: постоянное субсидирование сельского хозяйства, переход от неустойчивых частных предприятий к государственным монополиям, политически мотивированный приток
