и кровопусканиями (что требует соблюдения гигиены), оказывается грязнулей, пьяницей и вором. Доктор неспособен лечить своих пациентов. В Петербурге все предстает «не в настоящем виде», как пишет Гоголь в финале «Невского проспекта».
Объявления, подаваемые в газетную экспедицию, свидетельствуют об обезличивании петербургского общества. Здесь люди и вещи продаются вместе: кучер, коляска, дворовая девка, дрожки, лошадь, семена репы и редиса, дача с двумя стойлами для лошадей и местом, на котором можно развести сад, старые подошвы. Обитатели Петербурга живут не новостями, а слухами о фантастических событиях: об эффектах магнетизма, о танцующих стульях на Конюшенной улице, о носе, разгуливающем по Невскому проспекту и Таврическому саду.
Гоголь критикует безнравственность, порочность, подлость, нечистоплотность, продажность, однако его повесть не предлагает путей к исправлению и не содержит дидактического посыла. Майор Ковалев не извлекает морального урока из своего несчастья. В начале повести мы узнаем, что он «приехал в Петербург по надобности, а именно искать приличного своему званию места: если удастся, то вице-губернаторского, а не то – экзекуторского в каком-нибудь видном департаменте» (54). К концу повести ничто не изменилось: майор Ковалев «отправился он в канцелярию того департамента, где хлопотал об вице-губернаторском месте, а в случае неудачи об экзекуторском» (74).
И хотя предложенная Белинским интерпретация «Носа» как социальной сатиры господствовала в советском литературоведении в 1930-1950-е годы и оставалась актуальной в последующие два десятилетия, «Нос» продолжал жить собственной жизнью, а его причудливые образы требовали иных прочтений. К 1980-м годам подход к повести как к социальной сатире окончательно уступил место новым интерпретациям.
3. Профанация сакрального
В гоголеведении не раз поднимался вопрос о мрачной изнанке жизнерадостного смеха, о котором Гоголь писал в «Театральном разъезде», но ответы на этот вопрос давались разные. Исследователи, рассматривавшие творчество Гоголя с религиозно-философских позиций, утверждали, что мрачный юмор писателя естественным образом вытекал из его духовных исканий. В частности, так считал религиозный мыслитель и литературный критик начала XX века Д. С. Мережковский, открывший свою статью «Гоголь и черт» (1906) следующим пассажем:
«Как черта выставить дураком» – это, по собственному признанию Гоголя, было главною мыслью всей его жизни и всего творчества. «Уже с давних пор я только и хлопочу о том, чтобы после моего сочинения насмеялся вволю человек над чертом». (Письмо Шевыреву из Неаполя от 27 апреля 1847 года.)
В религиозном понимании Гоголя черт есть мистическая сущность и реальное существо, в котором сосредоточилось отрицание Бога, вечное зло. Гоголь, как художник, при свете смеха, исследует природу этой мистической сущности; как человек, оружием смеха борется с этим реальным существом: смех Гоголя – борьба человека с чертом [Мережковский 1906: 1–2].
Особое внимание Мережковский уделял позднему этапу творчества Гоголя, когда писателя преследовали видения и мучила бессонница. В то время Гоголь находился под влиянием отца Матвея Константиновского, религиозного фанатика, осуждавшего его литературное творчество.
По словам Мережковского, «Гоголь первый увидел черта без маски, увидел подлинное лицо его, страшное не своей необычайностью, а обыкновенностью, пошлостью» [Мережковский 1906:4]. И хотя Мережковский не упоминает о «Носе», основной посыл его статьи применим и к этой повести: осмеивая высокомерие и самомнение майора Ковалева, его стремление к высокому статусу и чину, Гоголь высмеивает черта как воплощение суетности и тщеславия.
В советское время религиозный аспект творчества Гоголя практически не изучался. О том, в каком ключе трактовалась гоголевская персонификация зла, можно судить по высказыванию Ю. В. Манна: «Описания чертовщины у Гоголя построены на откровенной или полуприкрытой аналогичности бесовского и человеческого» [Манн 1996:23]. Однако некоторые религиозные мыслители и исследователи из числа русских эмигрантов – Н. А. Бердяев, Н. И. Ульянов, В. В. Зеньковский, П. Н. Евдокимов, А. П. Оболенский, – рассматривая гоголевскую концепцию зла с религиозной точки зрения, давали ей несколько иное обоснование.
Н. А. Бердяев назвал Гоголя «инфернальным художником» [Бердяев 1990: 60]. В статье «Духи русской революции» (1918) он заметил, что чудовищные образы, нарисованные Гоголем, впоследствии получили реальное воплощение во время русской революции. В гоголевском изображении зла Бердяев видел нечто мистическое: «Гоголь же скрывал себя и унес с собой в могилу какую-то неразгаданную тайну. Поистине есть в нем что-то жуткое. Гоголь – единственный русский писатель, в котором было чувство магизма, – он художественно передает действие темных, злых магических сил» [Там же: 57].
В 1959 году в «Новом журнале» – выходящем в Нью-Йорке литературном печатном органе русской диаспоры – появилась статья о Гоголе русского историка-эмигранта Н. И. Ульянова. Ульянов сравнивал образы «Носа» с живописным изображением торжества нечистой силы на полотнах Иеронима Босха (ок. 1450–1516) и Питера Брейгеля Старшего (ок. 1626–1569):
Кроме полотен Босха и Брейгеля, вряд ли где еще встречаются ублюдки, представленные отдельной частью тела, превратившейся в самостоятельное существо. У них можно видеть живые головы на крошечных ножках, гигантские животы, уши, а на средней части знаменитого триптиха Босха, именуемого «Воз сена», есть фигура, вызывающая большой соблазн принять ее за нос [Ульянов 1959: 127].
Ульянов обратил внимание на сходство гоголевской повести с кошмарными видениями, изображенными на картинах Босха и Брейгеля, для которых характерно то же сочетание комического и дьявольского:
Однако, у Босха почти вся его нечисть комична, каждое воплощение сатаны исполнено в манере гротеска. И мы знаем, откуда эта традиция, – она средневекового происхождения. В мираклях, разыгрывавшихся на площадных подмостках, черт должен был вызывать смех, он был комическим персонажем тогдашнего театра [Там же: 128].
Сопоставление гоголевской прозы и картин Босха, предложенное Ульяновым, отчасти напоминает сопоставление Гоголя и Рабле у Бахтина – в том числе и потому, что Босх и Рабле (1494–1553) были практически современниками. Выдвинутая Бахтиным в книге о Рабле концепция гротескного тела, в которой большое внимание уделено плотским излишествам и наслаждению непристойным, применима и к зловещим образам Босха. И хотя Ульянов не употребляет слово «карнавальный», в сущности, он пишет именно об этом явлении. Как и Бахтин, он возводит гоголевский смех к европейским позднесредневековым театральным действам, разыгрывавшимся на площадных подмостках, – мираклям с элементами фарса. При этом Ульянов, чья статья была опубликована в 1959 году, едва ли мог быть знаком с работой Бахтина о Гоголе и Рабле, вышедшей в 1975 году.
Согласно прочтению «Носа» Ульяновым, духовная задача Гоголя состояла в обличении и осмеянии безбожной реальности:
Мир, забывший Бога, утрачивает образ своего Творца. Происходит незримая, трудно улавливаемая перемена: что-то отлетает, какое-то затмение наступает. Люди продолжают считать деньги, брать взятки, служить в канцеляриях, жениться, ухаживать, но всё это, как в муравьиной
