конце концов вешает на своей же виселице палача, который собирался повесить его. Конечно же, было бы ошибкой усматривать в таком последовательном шарже идеальный образ британской публики, которая аплодирует всем этим мрачным подвигам. Она вовсе не одобряет их, но шумная и безобидная радость дает ей разрядку: восторженными криками в честь скандально-торжествующего паяца она дешево отыгрывается за множество ограничений и запретов, которые в реальности навязывает ей мораль.
Будучи выражением или отдушиной для коллективных ценностей, игры предстают закономерно связанными со стилем и призванием различных культур. Связь может быть свободной или тесной, соотношение – точным или размытым, но оно неизбежно есть. Тем самым, пожалуй, открывается путь к более обширному проекту, который кажется и более смелым, однако в реальности может оказаться менее гадательным, чем простой поиск эпизодических соотношений. Можно предположить, что принципы, от которых зависят игры и которые позволяют их классифицировать, позволят нам распознать их влияние за рамками той по определению обособленной, регламентированной и фиктивной области, которая им отведена и благодаря которой они остаются играми.
Конечно, любовь к состязанию, погоня за удачей, удовольствие от симуляции, тяга к головокружению выступают как главные движущие силы игр, но их действием непременно проникнута и вся жизнь общества. Поскольку игры носят универсальный характер, но при этом не везде играют в одни и те же игры в одних и тех же пропорциях, – где-то больше играют в бейсбол, а где-то в шахматы, – то следует задаться вопросом о том, не распределяются ли принципы игр (agôn, alea, mimicry, ilinx) и во внеигровой сфере достаточно неравномерно между разными обществами, так что заметные различия в соотношении столь общих причин влекут за собой и явные контрасты в коллективной, а то и институциональной жизни народов.
Я отнюдь не пытаюсь утверждать, что коллективная жизнь народов и их разнообразные институты – это какие-то игры, также управляемые принципами agôn'a, alea, mimicry и ilinx'a. Напротив, я полагаю, что в конечном счете область игр образует лишь узкий островок, искусственно отведенный для рассчитанного состязания, ограниченного риска, безобидного притворства и безвредной паники. Но вместе с тем я подозреваю, что принципы игр, эти стойкие и широко распространенные движущие силы человеческой деятельности, – такие стойкие и распространенные, что представляются постоянными и универсальными, – должны отмечать собой различные типы общества. Я даже подозреваю, что они сами могут служить для их классификации, коль скоро социальные нормы дают одному из них почти исключительное преимущество над другими. Стоит ли добавлять: речь не о том, чтобы показать, что в каждом обществе есть честолюбцы, фаталисты, любители притворства и неистовства и что каждое общество дает им неравные шансы на успех и удовлетворение; это известно и так. Задача в том, чтобы определить, какое место уделяют эти различные общества состязанию, случайности, мимике или трансу.
Теперь становится ясной окончательная цель проекта, который направлен на определение глубочайших механизмов общества, его самых диффузных и неразличимых имплицитных постулатов.
Эти основные движущие силы неизбежно оказываются столь непрерывными по природе и действию, что, показав их влияние, мы практически ничего не прибавим к тщательному описанию структуры изучаемых обществ. Самое большее – мы предложим для изучения этих структур новый набор этикеток и родовых наименований. Однако, коль скоро принятая здесь номенклатура соответствует важнейшим оппозициям, она в силу этого стремится создать столь же глубокую дихотомию для классификации обществ, как и та, что разделяет, скажем, тайнобрачные и явнобрачные растения или позвоночных и беспозвоночных животных.
Между обществами, обычно называемыми первобытными, и теми, что предстают в виде сложных и развитых государств, имеются очевидные контрасты. Они не исчерпываются развитием в обществах второго рода науки, техники и промышленности, ролью, которую в них играют администрация, юриспруденция или архивы, теоретическая, прикладная и практическая математика, разнообразными последствиями городского образа жизни и образования обширных империй и всякими иными различиями, чьи результаты порой не менее весомы и сложны. Все говорит о том, что между этими двумя типами коллективной жизни имеется основополагающий антагонизм иного рода, который, быть может, и является корнем всех остальных, вбирает их в себя, питает и объясняет.
Сам я буду описывать этот антагонизм следующим образом: первобытные общества, которые я буду называть хаотическими [sociétés а tohu-bohu], будь то в Австралии, Америке или Африке, – это такие общества, где в равной мере царят маска и одержимость, то есть mimicry и іlinх; и наоборот, инки, ассирийцы, китайцы или римляне являют собой упорядоченные общества, где есть административные органы, определенные жизненные поприща, кодексы и таблицы результатов, контролируемые и иерархически соотнесенные привилегии, где главными и притом взаимодополняющими элементами социального механизма выступают agôn и alea, то есть в данном случае заслуга и происхождение. В отличие от обществ первого типа, это общества бухгалтерские [sociétés à comptabilité]. В обществах первого рода симуляция и головокружение, или, если угодно, пантомима и экстаз, как бы обеспечивают интенсивность и тем самым сплоченность коллективной жизни, тогда как в обществах второго рода, напротив, общественный договор представляет собой компромисс и имплицитный расчет между наследственностью, то есть некоторой случайностью, и способностью, предполагающей сравнение и состязание.
Одна из главных загадок этнографии, очевидно, заключается в повсеместном использовании масок в первобытных обществах. Этим средствам метаморфозы всюду придается чрезвычайная, благоговейная значимость. Они появляются в ходе празднества – этого междуцарствия, когда бал правят головокружение, волнение и текучая подвижность, когда всякая упорядоченность мира временно отменяется, чтобы тем самым обрести новую жизнь. Маски всегда изготовляют втайне, а после использования их уничтожают или прячут; они превращают участников обряда в Богов, Духов, Зверей-Прародителей, во всевозможные сверхъестественные силы, устрашающие и плодотворящие.
Среди праздничного шума и гама, которые беспредельны, питаются сами собой и обретают значимость в самой своей непомерности, выступление масок, как считают, должно укреплять, омолаживать, воскрешать одновременно и природу, и общество. Вторжение этих призраков – это вторжение сил, которых человек опасается и над которыми, как он чувствует, у него нет власти. И тогда он сам временно воплощает в себе эти пугающие силы, имитирует их, отождествляет себя с ними, и вскоре, обезумев, в своем бреду и впрямь считает себя богом, которым до тех пор лишь пытался притворяться с помощью тщательного и убогого маскарада. Ситуация выворачивается наизнанку: он сам пугает других, он сам стал грозной и нечеловеческой силой. Ему достаточно для этого надеть себе на лицо им же изготовленную маску, облачиться в костюм, им же сшитый по предполагаемому образу чтимого им существа и своего страха перед ним; достаточно производить невнятное гудение с помощью спрятанной трещотки –
