погромов, но это только исключение» [29].
Но как бы оба писателя ни относились к крестьянскому бунту, формы насильственного, кровопролитного изменения мира они не приемлели. Ставя вопрос о сложности отношений между помещиком и мужиком, Пушкин писал:
«Конечно: должны еще произойти великие перемены; но не должно торопить времени, и без того уже довольно деятельного. Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества…» (VII; 291–292).
Эти слова Пушкина можно считать точкой отсчета для духовных исканий Льва Толстого. Пушкинская мысль «лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов» по-особому зазвучала в толстовской философии непротивления.
Человечество в целом и Россия в частности не прислушались к предупреждениям и заветам Пушкина и Толстого. «Вечный мир», о котором вслед за Кантом мечтали два русских гения, так и не наступил. Вместо него — бесконечные революции, войны; вместо ожидаемого согласия и желаемой любви Россию и человечество захлестнули зло и жестокость.
Стоя на разных полюсах века, Пушкин и Толстой одинаково определяли диагноз болезни и путь ее излечения — это преодоление невежества через духовное просвещение, основанное на вере, разуме, любви и наиболее созвучное христианскому миропониманию, христианскому человеколюбию. Но здесь уже рисуются другие полотна великой драмы общения Толстого и Пушкина с эпохами Античности и Ренессанса, с идеями Реформации и Просвещения. Здесь еще предстоит разобраться в таинственной тяге Толстого и Пушкина к Востоку, в их затянувшемся на века споре о сущности западноевропейской и американской цивилизаций. Чем глубже мы вникаем в то, о чем писали и о чем мечтали Пушкин и Толстой, тем скорее станем на путь подлинного Просвещения и поймем, что мы не одиноки в этом мире — с нами Великая культура Пушкина и Толстого.
3. Л. Н. Толстой. Мечта об эпохе книжного просвещения
Он писал глубокие по содержанию, сложные по стилю романы и повести, философские трактаты о жизни, смерти, бессмертии, публицистические статьи. Но более всего ценил из созданного им рассказы для детей, часть из которых вошла в его «Азбуки», и рассказы для народа, созданные в основном в 1880-е годы. «Кавказского пленника» ставил выше «Войны и мира», «Анны Карениной». Выпустив в свет свою «Азбуку» (1872), признался в том, что его самая главная книга жизни им написана, в ней ему удалось соединить всю мудрость Востока и Запада.
Странными кажутся эти заключения великого романиста. В них кто-то увидит запальчивость требовательного к себе художника. Но давайте не спешить с выводами. А посмотрим на проблему с другой стороны.
Почему народные рассказы Толстого, как и рассказы для детей, сразу после их выхода в свет становились предметом читательского признания — и не только в России, но и за рубежом?
Почему сегодня, выходя миллионными тиражами в разных странах, скажем, в Японии и Южной Корее, они моментально раскупаются людьми, независимо от их возраста, профессии, национальности?
Толстой был крут при оценке собственных художественных произведений. Он не мог не понимать, что уже при жизни стал великим писателем, гнал от себя соблазн славы. Вместо олимпийского самодовольства — муки творчества, страдание от невысказанности самого заветного слова.
Истина может быть предметом спора, но она всегда притягательна. Правда жизни, как правило, очевидна, но ложь привлекательней, хотя, как червь, разъедает душу, — «коготок увяз — всей птичке пропасть».
Как сделать так, чтобы истина, правда и отвращение к метастазам лжи и пороков входили в сознание человека с раннего детства, определяя его сущность и логику всей жизни? Способно ли слово провести водораздел между властью тьмы и светом разума? Не всегда способно, но как сделать так, чтобы оно выполняло свою позитивную миссию.
Слово настоящего художника — это прозрение и пророчество, восхождение к правде и истине. Чтобы оно коснулось ума и сердца массового читателя, оно должно быть ясным и вдохновенным.
Проблема читательского вкуса вызывала у Толстого неподдельный интерес. Не одно поколение эстетов раздражают слова, сказанные Толстым в адрес Пушкина и Бетховена:
«Я помню чудное мгновенье»… симфония Бетховена, не так безусловно и всемирно хороши, как песня о «Ваньке-клюшнике» и напев «Вниз по матушке по Волге» или другое: «Пушкин и Бетховен одинаково льстят нашей уродливой раздражительности и нашей слабости» (8, 114).
Эпатаж очевиден, но далеко не абсурден.
«…Льстят нашей уродливой раздражительности и нашей слабости».
Позже, касаясь художественного опыта «Пушкина, Жуковского, Гоголя, Лермонтова, Некрасова, Тургенева», своего творчества, Толстой так объяснил смысл сказанного:
«…это наша самая пища, но такая, которая годится нам, сытым с жиру, которая надувает нас, но не кормит и от которой, когда мы предлагаем ее народу, он тоже отворачивается». И далее: «…пища — не скажу дурная, но не существенная» (25, 528).
Суровые оценки литературного творчества писателей (и не только русских) были вызваны не столько отрицанием значимости их творчества, а пониманием, во-первых, отдаленности такого рода творчества от жизни народа в ее целостности — единстве бытия и быта, во-вторых, языкового барьера, разделяющего живой разговорный язык и литературную речь.
Работая учителем в яснополянской школе в конце 1850-х годов, он обратил внимание на трудности, связанные у крестьянских детей с восприятием даже самых простых, как казалось ему, классических литературных произведений. Им оставались чуждыми и содержание, и языковые красоты «Робинзона Крузо», «Гробовщика», «Ночи перед рождеством», «Вия», «Илиады», басен Крылова, «ничего не осталось» в душах детей и от «народных книг», «Солдатского чтения». В то же время дети имели «более охоты, чем взрослые» к чтению былин, песенников, пословиц Снегирева, летописям, памятникам древней литературы. Их поэтическое естество не только не сопротивлялось этому, но, напротив, получало новые импульсы к развитию: ученики «перечитывают по нескольку раз, заучивают наизусть, с наслаждением уносят на дом» эти книги, «в играх и разговорах дают друг другу прозвища из древних былин и песен».
Л. Н. Толстой на открытии Народной библиотеки Московского общества грамотности в д. Ясная Поляна. 31 января 1910 г. Фотография В. Г. Черткова
Л. Н. Толстой в день своего восьмидесятилетия. Ясная Поляна. 1908. Фотография С. А. Толстой
Л. Н. Толстой и В. Г. Чертков в кабинете яснополянского дома. 1909. Фотография В. Г. Черткова
Старинные издания детских рассказов Л. Н. Толстого в России
Но как ни любимы были подобные книги, цель — переход к чтению авторских произведений, написанных современным литературным языком, — не была достигнута, «пучина» не исчезала. Применяемые Толстым и его сподвижниками различные методы мало способствовали преодолению возникших трудностей.
