своих детей. Да и сам в школу ходил нечасто. В основном для решения финансовых проблем. Исключение — собрание, на котором долго и нудно психолог рассказывал об особенностях переходного возраста детей-подростков. Видимо, его пригласили для профилактики.
[Рассказывал без чувства озабоченности. Никто никогда детей не готовил к этому самому сложному и ответственному периоду жизни. Дойдя до него, наши дети «люто ненавидели» школу, отбывали в ней, как они признавались, детскую повинность. А рядом с этим шла скрытая от взрослых подвальная жизнь — с курением, выпивкой, негласной дедовщиной.
1990-е годы. Помню встречи с учителями русского языка и литературы в институтах повышения квалификации разных городов России. Речь шла о новых подходах к изучению литературы в школе. В финале беседы слово берет учительница, лет пятидесяти, и говорит: «За такие деньги, которые нам платят, от нас требуют слишком многого. И потом: учи, не учи — каковы родители, таковы дети. Пусть папы с мамами о них думают». Нечто подобное я слышал и раньше. Но здесь я взорвался. Меня потрясло, что слова эти произнес не молодой учитель, а человек с опытом, который еще недавно пространно рассуждал о влиянии Павла Власова на преображение Ниловны. Лицемерие или непонимание того, что вдалбливалось из года в год?
Помню и другой случай.]
На четвертый день после начала учебного года ко мне приехал молодой человек, учитель средней, достаточно большой сельской школы. Он был растерян. 1 сентября из 19 детей-первоклассников в школу пришел один человек. Остальных учителя собирали по домам. Родители пьяные, кто-то вообще забыл о ребенке. Мы договорились с ним о сотрудничестве. Прошло три года.
В третьем классе, где учились те самые дети, о которых 1 сентября забыли мамы и папы, шел урок по «Кругу чтения». Дети знакомились с рассказом Виктора Гюго в переводе Льва Толстого «Бедные люди» (по учебному пособию «Час души», выпущенному нашей лабораторией). Это рассказ о бедной женщине, матери пятерых детей, решившей усыновить грудного ребенка умершей подруги и с тревогой ждущей мужа, не знающего еще об этом.
[ПРИВОЖУ ЧАСТЬ СТЕНОГРАММЫ ФРАГМЕНТА БЕСЕДЫ УЧИТЕЛЯ С ДЕТЬМИ:
Уч.: Как описана в рассказе хижина рыбака? Анечка, пожалуйста, прочитай.
Анечка: «На дворе свистит и воет ветер и, плескаясь и разбиваясь о берег, гудят волны. На дворе темно и холодно. На море буря. (Далее Аня понижает голос, переходит на шепот, в ее интонациях много нежности.) Но в хижине тепло и уютно. Земляной пол чисто выметен, в печи не потух еще огонь. На полке блестит посуда. На кровати с опущенным белым пологом спят пятеро детей под завывание бурного моря. Муж-рыбак с утра вышел в море и не возвращался еще».
Уч.: Почему в бедной хижине рыбака тепло и уютно?
Ответы детей: «В печи не погас огонь, он символ тепла», «Здесь душевное тепло семейного счастья», «Там тепло потому, что там друг друга любят».]
Смотрю на этих детей. Чистые, опрятные. Говорят спокойно, проникновенно. Постепенно углубляются в анализ текста. Самостоятельно выстраивают цепочки сложных, глубоких переживаний героев. Плачут и радуются вместе с ними.
Родители любят школу. Учителя говорят, что их будто подменили. Приходят после работы побеседовать, задают много вопросов. Верится с трудом. В разговоре с мамами и папами спрашиваю: «Неужели было то страшное 1 сентября?» — «Было» — «Что изменилось?» — «Мы изменились. Дети стали приставать к нам с вопросами — почему люди так рано умирают? что сильнее — добро или зло? Потом просили вместе с ними почитать Азбуку Льва Толстого, объяснить, что к чему, а мы чувствовать чувствуем, а сказать не можем». Один папа говорит: «Мальчик смотрит на меня, ждет от меня ответа, глазки молящие. Не по себе стало. Пошел к учителю за разъяснением, смотрю, там Колька, сосед, тоже за разъяснением. Стали вместе собираться. Дети сообразительней и добрее нас».
За эти годы школа окрепла. Вокруг нее, где раньше были одни пустыри, теперь цветники, огороды, яблоневый сад. Овощей хватает всей школе на зиму, кое-что остается и для продажи. Предмет «Природа и труд», задуманный как слияние теории и практики, пришелся кстати.
О жестокости добрых книг
Помню встречу с родителями в тольяттинской школе № 49. Их было человек 300. Говорил о философии жизни, о неповторимости каждого живого существа, о ребенке как самоценности. Много было вопросов, в том числе и традиционный, собственно «родительский», — о судьбе ребенка после того, как он выйдет из стен «толстовской» школы и окажется один на один с суровой жизнью.
[Выйдет подготовленным, отвечал им, потому что толстовская школа не надевает на ребенка розовые очки, а учит его видеть мир таким, каков он есть, но с позиций высоких нравственных представлений о жизни.]
Но более интересен был другой вопрос. Мама средних лет, поздно родившая девочку, вдруг спросила меня: «Почему я написал такую жестокую книгу, как „Азбука Льва Толстого“». «Что значит жестокую?» — спрашиваю у мамы. Говорит: «Мы с дочкой, как ни читаем ее, так все плачем и плачем».
Года два назад получил из деревни письмо от матери ученика «толстовской» школы. Пишет о нищете, пьянице муже, безрадостном детстве сына и спрашивает меня: «Почему в „Часе души“ так много грустных рассказов. Зачем детям в их возрасте Достоевский с его „Мальчиком у Христа на елке“, „Ангелочек“ Андреева?»
В толстовской «Азбуке», как и в трех книгах «Часа души», нет текстов нейтральных, оставляющих детей в равнодушии. Каждый текст — это эмоциональный взрыв, высокое напряжение детской души. Дети вместе с героями грустят, тоскуют, смеются… Если вместе с детьми грустят, тоскуют, смеются и их родители, то «всё к лучшему в этом лучшем из миров».
В 1990–2000-х гг. всероссийская газета «Первое сентября» охотно печатала мои зарисовки из жизни «толстовского эксперимента». Привожу некоторые из них.
ВОСПОМИНАНИЕ О БУДУЩЕМ [38]
Память детства
Предмет разговора необычен: в нем немало внутренних переживаний, граничащих с самым сокровенным, о них не говорят вслух. Вся жизнь на виду — и сейчас рядом те, кто тебя поддерживал, кто тебе помогал, с кем надолго соединились дороги жизни. Но по большому счету (пусть не обижаются на меня друзья и коллеги) — только наедине с собой, через свой опыт, свое ви́дение, а часто и через размежевание с близкими тебе людьми, через сопротивление «не видящим и не слышащим» тебя совершалось событие, некое таинство, имя которому «Школа Л. Н. Толстого».
Как-то один из слушателей попросил рассказать о Толстом в моей жизни. Оказалось, я не готов к ответу. Собственно, не готов к нему и
