31
Журналист. 1925. № 8–9. С. 33.
Там же. С. 28.
Эйхенбаум Б. Мой временник. С. 85.
Об этих планах структуры сложных социальных действий, включая экономическое, см.: Левада Ю. А. Статьи по социологии. М., 1993. С.61–70, 88–98. Тынянов предлагал дифференцировать и проблематику анализа «быта»; см. его понятие «речевой функции быта» (Тынянов Ю. Н. Указ. изд. С. 278).
См.: Шкловский В. Чулков и Левшин. Д., 1933. С. 237–239, где развитие литературы помещено в рамки исторического процесса блокировки просвещенческих импульсов экономической динамики (в частности, города) бюрократическими административными структурами с их традиционалистской идеологией «официальной народности».
См.: Никитин М. И. К истории изучения русского лубка // Советское искусствознание. 1986. Вып. 20. С. 403 (ср.: Там же. С. 393).
Гаспаров М. Л., Смирин В. М. «Евгений Онегин» и «Домик в Коломне»: пародия и самопародия у Пушкина // Тыняновский сборник: Вторые Тыняновские чтения. Рига, 1986. С. 254–264. О поисках Тынянова-писателя в этой связи см.: Тоддес Е. А. Неосуществленные замыслы Тынянова // Тыняновский сборник: Первые Тыняновские чтения. Рига, 1984. С. 39–41.
Тынянов Ю. Н. Указ. изд. С. 283.
Там же. С. 513.
Там же. С. 277.
Социолог знания увидел бы в этой податливости теоретического концепта воздействию «реальности» своего рода методологический эквивалент того фатализма, который сказался в «Третьей фабрике» Шкловского и культурной позиции Эйхенбаума (см. указанную выше статью М. О. Чудаковой, а также: Чудакова М., Тоддес Е. Страницы научной биографии Б. М. Эйхенбаума // Вопросы литературы. 1987. № 1. С. 128–162).
Первоначальный вариант статьи под названием «Быт, фантастика и литература в прозе и литературной мысли 20-х годов» опубликован в: Тыняновский сборник: Четвертые Тыняновские чтения Рига, 1990. С. 159–172.
Тынянов Ю. Н. Литературное сегодня // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 150. (Далее ссылки на эту книгу даются в тексте.)
Этому же комплексу проблем посвящены тогдашние работы Б. Эйхенбаума: прямо ссылаясь на тыняновскую статью, он в том же 1924 г. отмечает, что «под вопрос поставлен самый жанр романа в его традиционном виде. Надежды на фабулу не оправдываются, а о старом психологическом и бытовом романе нечего и говорить» (Русский современник. 1924. Кн. 3. С. 229).
Замятин Е. Новая русская проза // Замятин Е. Сочинения. М., 1988. С. 428.
Там же. С. 427. Ср. о Ю. Анненкове (1922): «…синтез фантастики с бытом» (Там же. С. 416). Разграничению «современного» и «сегодняшнего» Замятин посвятил в 1924 г. отдельную статью (см. ее в цит. изд., с. 434–445).
Это совпадает с пониманием стилистики современного искусства у самого Замятина: «Ни одной второстепенной черты <…> только суть, экстракт, синтез…» — об Анненкове (Цит. изд. С. 418); «повесть плоскостная, двухмерная…» — о «Дьяволиаде» Булгакова (Там же. С. 437).
Ср. слова Замятина о той же булгаковской повести: «Термин „кино“ — приложим к этой вещи тем более, что <…> всё — на поверхности, и никакой, даже вершковой, глубины сцены — нет» (Там же. С. 437).
См. об этом: Гудков Л. Д. Метафора в поэтической речи // Гудков Л. Д. Метафора и рациональность как проблема социальной эпистемологии. М., 1994. С. 351–402.
Опять-таки ср. тогда же у Замятина (1922): «В наши дни единственная фантастика — это вчерашняя жизнь на трех китах» (Цит. изд. С. 416).
Гинзбург Л. Литература в поисках реальности. Л., 1987. С. 153.
Тынянов Ю. Н. Проблема стихотворного языка. Л., 1924. С. 285.
Замятин Е. Указ. изд. С. 422.
Там же. С. 432. Ср. в статье 1923 г.: «…от быта к бытию, к философии, к фантастике» (Там же. С. 451).
Там же. С. 433. Среди западных ориентиров Замятин отмечает утопическую пенталогию Б. Шоу «Назад к Мафусаилу», евангельский роман Э. Синклера «Меня называют плотником», мистическую фантастику Г. Майринка («Голем»), «Фабрику абсолюта» К. Чапека. Именно этот искомый синтез — соединение авантюрного романа с социально-философским и научным элементом — Замятин выделяет и в близкой по времени характеристике Г. Уэллса (Там же. С. 391).
Rose М. Alien encounters: Anatomy of science fiction. Cambridge; L., 1981. P. 167.
Замятин E. Указ. изд. С. 363.
Krysmanski H. Die utopische Methode. Koeln; Opladen, 1963.
См.: Гудков Л. Д., Дубин Б. В. Литература как социальный институт. М., 1994. С. 141–148; Дубин Б. В., Рейтблат А. И. Социальное воображение в советской научной фантастике // Социокультурные утопии XX века. М., 1988. Вып. 6. С. 14–48.
Своеобразное идеологическое отрицание этой автономности представлено в антиромантическом бунте манновского доктора Фаустуса против создаваемого образованной публикой «культа культуры» и во имя опять-таки неоутопического, уравнительно-популистского по своему характеру «общества <…> не обладающего культурой, но, возможно, ею являющегося» (Манн Т. Собр. соч.: В 10 т. М., 1960. Т. 5. С. 419).
Редко при этом проблематизируются сами принятые нормы рациональной конституции смыслового мира — формы определения реальности, природа и границы ее «естественного» характера, конструктивный характер воображения, средства синтезирования образа мира в различных культурах, а значит — релятивный характер соответствующих стереотипов «нормального». Мотивировкой или провокацией подобных уже чисто смысловых, интеллектуальных конфликтов выступает сюжетное столкновение героев с неведомым или небывалым, иными логиками и образами реальности (вроде «зоны» у Стругацких). Еще реже подобная утрата «безусловной» действительности связывается в фантастике с самим литературным модусом ее построения, дереализующим воздействием фикционального письма, словесной репрезентации (как у Борхеса, Набокова, позднее — Павича). Подобная, скажем так, эпистемологическая фантастика позволяет, по вполне борхесовской формулировке Тодорова, «дать описание <…> универсума, который не имеет <…> реальности вне языка» (Тодоров Ц. Введение в фантастическую литературу. М., 1997. С. 70; этот принцип обсуждается уже в ранних эссе Борхеса о метафоре и поэтических тропах скальдов — кенингах). Головокружительные пространственные парадоксы, своего рода зеноновские апории утопических текстов в связи с процедурами письма обстоятельно рассмотрены Луи Мареном, который, как и все это поколение французских интеллектуалов, многим обязан Борхесу и пишет о нем в своей книге, см.: Marin L. Utopiques: Jeux d’espaces. P., 1973.
Видимо, позитивный символизм аристократического (родового, королевского) существования возможен в фантастике лишь особого типа — «волшебной», открыто-мифологической, наподобие Дансейни, Толкиена или К. С. Льюиса. Он входит составной частью в неотрадиционалистский, «эпический» образ мира, строящийся на радикалах архаических сказаний и позднейших переработках Гомера, Вергилия, Овидия, орфической традиции и «халдейско-египетской» символики в средневековом рыцарском романе, герметико-алхимической словесности, включая поэзию Дж. Аугурелли или Пико делла Мирандолы, Ж. Гоори или К. Это де Нюизмана, алхимический роман К. Б. Моризо или П. Ж. Фабра де Кастельнодари, щедрую разработку этих мотивов в живописи и скульптуре, мозаике, вазописи, гобеленном искусстве и проч. (напомню, что Льюис и Толкиен — крупные медиевисты). Строго говоря, подобная разновидность, или жанровое подсемейство, фантастики представляет собой воплощение, в терминах К. Манхейма, уже не утопии, а идеологии. Я бы и предложил различать fantasy и science fiction именно по этому, внелитературному, но социологически вполне четкому и релевантному признаку — как идеологию и утопию.
