что между счастьем и предшествующей его уходу грустью существует неразрывная связь. Одна из них неопровержима с чисто биологической точки зрения: счастье опирается на эмоциональное основание, а любая эмоция по природе своей недолговечна. Солнце садится, люди засыпают, счастье угасает… Другая причина заключается в том, что эта уловка грусти, безусловно, небесполезна. Невозможно жить счастливо с омраченным лицом. Теневые области счастья показывают нам, что оно корнями уходит в жизнь, которая сама по себе нередко грустна и отмечена кончинами, исчезновениями, расставаниями и прощаниями разного рода и разного масштаба. Роль счастья – не в том, чтобы замаскировать эту реальность, а в том, чтобы дать нам силу противостоять ей, а также придать смысл и легкость нашей жизни. Интуитивно мы чувствуем, что каждое исчезновение счастья является усеченной копией нашего собственного исчезновения как живого существа.
Ни одна по-настоящему счастливая жизнь невозможна без размышлений о смерти. Счастье – неуловимое ощущение, оно наполнено тенями, напоминающими нам о жизни и смерти. Примем же все это: не будь теневой стороны, мы меньше ценили бы свет счастья.
«Почему ты бьешься, сердце? Как печальный часовой, Ночь и смерть я наблюдаю».
Гийом Аполлинер [21]
Искушение хандрой
Молодая женщина тихонько покачивается в кресле-качалке… Сначала внимание привлекает вытянутое пятно ее платья изумительного красного цвета. Потом зритель замечает печаль на ее лице и отсутствующий взгляд. Наконец взгляд падает на белый носовой платок, который она небрежно держит в левой руке. Она плакала? В самом конце вдруг видишь само кресло, и в памяти всплывают слова Шопенгауэра, философа пресыщения жизнью: «Итак, жизнь раскачивается, как маятник, справа налево, от страдания к скуке…»
Фаатурума (Женщина в красном, или Унылая) Поль Гоген (1848–1903)
1891 г., холст, масло, 94 × 68 см, Художественный музей Нельсона-Аткинса, Канзас-Сити
Гоген пишет эту картину во время своего первого пребывания на Таити. Уехав, чтобы отыскать на островах Океании первородный рай, он постарается убедить себя в том, что нашел его. Но если верить картине, все было далеко не просто. Один из его биографов рассказывал о «по-настоящему отрезвляющем опыте», о котором свидетельствует печальная поза молодой женщины, одетой в странное платье, сшитое на западный манер и наверняка навязанное ей миссионерами.
Женщина, до такой степени отдавшаяся грусти, – не является ли она образом самого Гогена, разочарованного своим первым путешествием на Таити? Он думал найти там первородный рай, а встретил угасающий мир, соблазнительные останки искусства жить, которым суждено было скоро исчезнуть. Погрузившись в себя и обратив взор к духовным горизонтам, Фаатурума, прекрасная Унылая (это другое название картины), словно отдалилась от этого мира. Такими же бываем и мы, если грусть свила гнездо в нашей душе: поглощенные, опустошенные душевной болью, которую принимаем за боль всего мира…
«Меланхолия – это счастливая возможность взгрустнуть…»
Виктор Гюго [22]
Урок Гогена
Сопротивляться зову уныния
Порой наше сердце склонно к унынию. Для некоторых искушение хандрой – как призвание, зов. Порой жизнь так тяжела… Как не почувствовать уныния, если не испытываешь желания приложить двойное усилие – оптимистическое и волевое? Многие так думают, а некоторые даже взывают: счастье – это иллюзия, истинный Человек печален, а проницательный – беспокоен. Правда, что счастье не «естественно»; во всяком случае, оно перестает быть таковым, как только мы покидаем мир детства. Тогда оно отчасти превращается в борьбу или, скорее, – чтобы не драматизировать, – в повседневную работу. Но разве от того, что нечто является неестественным и нелегким, нужно отрекаться от него или видеть в нем ложь или иллюзию?
Эволюция подготовила нас к выживанию, сделав способными и крайне чувствительными к гневу, страху или боли… Зато ее мало волновало качество нашей жизни – отсюда психическое противодействие, удерживающее нас от счастья. Но нужно ли все-таки отказываться от него? Ведь искушение унынием опирается на три иллюзии.
Прежде всего это иллюзия идентичности, внушающая нам обманчивое чувство, что мы находим или открываем себя в душевной боли. Отсюда – неумеренная любовь некоторых подростков к грусти и унынию: нужно созидать и пробовать себя абсолютно во всем. Но когда отрочество проходит, любовь к унынию не говорит ни о чем другом, кроме как о мелком, угрюмом и нарциссическом «я», так как в унынии открывают и снова находят только себя. Эта иллюзия исключительности – настоятельное желание «почувствовать себя самим собой» – удаляет нас от жизни. Там, где счастье открывало нам мир, уныние изолирует от него. Почему это кажется нам предпочтительнее?
Далее – иллюзия самостоятельности. Уныние, если оно затягивается, если оно уже не реакция на внешние события, а исходит из нас самих, подталкивает к тому, чтобы мы жили в состоянии психологической автаркии (самодостаточности). Как ни парадоксально, погружаясь в уныние, мы успокаиваемся, тогда как счастье, делающее человека более зависимым от происходящего, беспокоит нас именно по причине этой зависимости.
Уныние не дает нам ничего, кроме тяжести, с которой мы переживаем некоторые моменты нашей жизни. Прислушаемся к нему, не подчиняясь; в унынии мы не становимся в большей степени самими собой и не приближаемся ни к одной истине…
«Уныние – не более чем болезнь, и переносить его нужно, как болезнь, без лишних рассуждений и доводов».
Ален
Наконец, преданность унынию проистекает из последней иллюзии – иллюзии трезвости суждений. Она, возможно, самая вредная и абсолютно ложная. Известно, что люди в угнетенном состоянии духа иногда бывают более проницательны; их мрачное внимание не упускает никаких слабых мест и подробностей, которыми пренебрегает счастливый взгляд. Но их видение – видение усеченное. «И кто умножает познания, умножает скорбь» [23], – сказал Экклезиаст. Возможно, пессимисты более трезвы в своих суждениях, как подтверждают многочисленные научные работы, но те же исследования напоминают нам, что они не слишком приспособлены к жизни. Погружаясь в унылое созерцание своего мира, лишенного надежды и смысла, они отказываются от борьбы за существование. Рассказав о своей боли, вы, может быть, поможете другому человеку. Но какой смысл разъяснять ее величие, проповедовать ее, как универсальную истину? В современной литературе – легион великих учителей безнадежности: Беккет, Сиоран, Джойс, Уэльбек, Кундера, Кертес… Все их обобщения говорят о тщетности жизни и счастья. Почему наша пресытившаяся эпоха с такой жадностью хватается за них? Не наследие ли это туманного романтизма с его неуемной любовью к возвышающему несчастью, с его презрением к счастью?
Это урок нигилизма и мизантропии. Нужно ли напоминать учителям безнадежности фразу Бенжамена Констана: «Разве для того, чтобы узнать человека, недостаточно презирать его?» Нужно ли подчеркивать опасность медленного самозаточения и, наконец, полное очерствение души, о котором говорил Ромен Гари? Он также разбирался в безнадежности, но понял, что это всего лишь упадок духа и
