Мама, которая боялась всего незнакомого, не выходила у меня из головы, и, представив, как две маленькие женщины, мама и бабушка, блуждают по большой больнице, я разнервничалась и отпросилась на полдня с работы, чтобы пойти с ними.
Раз в три месяца бабушка приезжала к нам, проходила медосмотр и запасалась лекарствами. Потому что в районе, где она жила, не было больших больниц. Бабушка уже три раза меняла больницу – лечилась в Ансане, в Ёндынпхо, а теперь вот в Ильсане. Обязанность раз в три месяца сопровождать бабушку в больницу лежала сначала на моей младшей тете, потом на старшей тете, а теперь перешла к моей матери.
Тетя Ко Ара, жившая поблизости, не звонила. Когда я спросила почему, мама ответила, что не знает, а бабушка грустно сказала: «Я ее раздражаю». У мамы было сложное выражение лица. Я вдруг мысленно возмутилась: «Такое случается даже не раз в неделю, всего раз в три месяца, как можно не звонить?! Это уж слишком!»
В тот день вечером у меня в памяти всплыл образ тети Ко Ары. Оставшийся в прошлом образ тети, много читавшей, заботливо ухаживавшей за бабушкой и племянницами.
Тетя была для нас, сестер, особенным человеком. Вместо отца, у которого не было ни машины, ни намерений, она ездила с нами то туда, то сюда и рассказывала многочисленные истории, достаточно простые, чтобы мы их понимали. Когда отец бил маму, мы не звонили старшей тете, которая жила на той же улице, мы звонили тете Ко Аре, чтобы выплакаться. Я сейчас думаю, что в детстве для меня тетя Ко Ара была передышкой. Второй мамой, более умной и лучше понимающей меня, чем первая.
Ударившись в воспоминания, я вдруг подумала: «Бессмысленно говорить, мол, человек изменился!» Моя мысль заключалась в том, что для кого-то может быть ужасно тяжело оставаться прежним человеком или даже просто знать, что другие хотели бы этого.
В ситуации, когда жизнь превращается в выживание, и само биологическое существование имеет такой удельный вес, что другие аспекты не могут подать голос, когда время летит слишком быстро, и многие вещи в итоге иссыхают или сгнивают, – разве желание, чтобы что-то оставалось прежним, не является противоречивым и эгоистичным?
Возможно, жизнь накрывала тетю так медленно, что я бы и не заметила этого, не заставь себя вспомнить ее молодой. Я отчетливо представляю, как все было. Когда исчезает надежда насчет себя, вместе с ней исчезают намерения насчет всего вокруг. Ничего не хочется делать, ни в чем не хочется участвовать, и в итоге не хочется быть с кем-то вместе. Потребность в отношениях утрачивается, и ты становишься одиночкой.
Хотя это все не трудно осознать, хотя я знаю ее жизнь гораздо лучше, чем жизнь незнакомых чужих людей, ленивая мысль «Ну почему же такое происходит?» расстроила меня. Я сделала вид, что ничего не случилось, но засевшее в глубине души чувство повлияло на мое физическое состояние, и поутру меня как будто в наказание замутило.
Ребекка Солнит в книге «Далекое близкое» пишет: «Эмпатии нужно учиться, подключая воображение». В тебе не могут прорасти семена, которых нет. Поэтому мы всю жизнь движемся с чужими людьми параллельными курсами. Выработать то, чего в тебе нет, можно через обучение и воображение. Бывает, приходится учиться эмпатии, подключая воображение.
Я считала, что эмпатия возникает сама собой, и жила, не открывая душу тому, что меня не трогало. Но именно тогда, когда вырабатываешь нечто, отсутствовавшее в тебе, и проявляешь солидарность, ты встаешь на путь взросления. Мы со многими людьми одновременно далеки и близки. Родственник может быть близок и бесконечно далек, а будучи далек, может вдруг оказаться ближе некуда.
Я учусь, представляя чувства, которые не могу понять и перенести на себя. Это и есть любовь к другому, единственный выход, позволяющий не засохнуть твоим семенам и семенам партнера. Готовность, пусть даже не все понимая, поддерживать связь.
Думаю, знать это или не знать – огромная разница. Я решила начать с людей, чьи чувства смогу перенести на себя. С тех, кого когда-то любила, но оставила.
Буги три года, Сьюзи девять лет, Джудину пятнадцать лет. Джудина мы в детстве звали Джудин-ракета. Когда открывался лифт, он, спружинив, вылетал из него, как ракета. Таким был быстрым и бойким.
Когда мы, набрав код, открывали входную дверь, он встречал нас, сидя в прихожей среди обуви. Бывало, он, стоя на задних лапах, постукивал меня по колену, чтобы я его обняла. Имел фантастическое чутье на еду – стоило достать батат или тихонько надорвать обертку печенья, был тут как тут. И если ели курицу, и если ели мясо.
Сердце его билось ровно, глаза блестели. Нос был влажным, брюхо и подушечки лап оставались розовыми, а запах юным. Нужду он справлял только в туалете или на балконе, хотя никто его этому не учил. Если чувствовал позыв, садился перед балконом и просил открыть дверь, царапая ее. Иногда лаял. Сильно ревновал.
Все эти картины, которые казались нам такими естественными больше десятка лет, стали являться все реже, теперь их было не увидеть. Джудин, который даже без поводка двигается медленнее, чем я, Джудин, который, потеряв слух, не бежит к открывающейся входной двери, Джудин, который спит в комнате и поднимается, только когда я захожу со словами «Я вернулась!», Джудин, который не пьет молока, а иногда отказывается и от мяса, Джудин, который почти не реагирует, когда мы едим, неровное биение сердца Джудина, слышимое, даже когда он спокойно сидит, голубые глаза, сухой нос, черные подушечки лап и потемневшее брюхо в пигментных пятнах. Больше не скребется у балкона, когда чувствует позыв. Давным-давно не лает. И очень много спит. Постоянно спит. Так много спит, что даже страшно… Еще более страшно видеть его поседевшую бороду. Ведь факт, что он постарел, очевиден, но я совсем не хочу его признавать.
Когда я вижу полных энергии Буги и Сьюзи, я вспоминаю прошлого Джудина, и у меня сжимается сердце. Я ощущаю, что время для Джудина течет не так, как для меня, гораздо быстрее. Глядя на других питомцев, которые мигом прибегают ко мне, если я что-то ем, на Сьюзи, которая вострит уши при любом шепоте, на быстро бегающего Буги.
Я, наверное, слишком молода, чтобы принять жизнь целиком, во всех ее проявлениях. Начало, сам процесс и конец невероятно сложны, тяжесть невыносима. Я недостаточно восприимчива для того, чтобы наслаждаться моментами счастья. Эти моменты, когда я лежу с тремя своими собаками, – они очень ценные и счастливые, но настолько же страшные и неопределенные.
Я повторяю слово «слабость». Вспоминаю, как я из-за собственной слабости боялась и ненавидела слабых. Но мое искреннее стремление нести ответственность никуда не делось. Я не готова отпустить всех.
Иногда мне хотелось быть равнодушной. Нет, почти всегда. Хотелось стать проще, легче, холоднее и бесчувственнее. Эмпатия была моим стержнем, огромной тенью, падавшей на мою повседневную жизнь. Если я смотрела сериал или фильм, слушала песню или смотрела фотографии, слушала чужую историю или внимала своей собственной, то с легкостью проникалась. Это было привычное, надоевшее самоощущение, которое пронзало меня вне контекста, как пунктум (в смысле, то, что высвечивается и воспринимается благодаря сугубо личному опыту).
