мол, столь поразительно, что исследователь с трудом признает их неаутентичность. Но ведь тут нам достаточно будет обратить внимание на следующее соображение. Если возможно, что люди, имена которых неведомы, были способны создать притчи о милосердном самарянине, завет непротивления злу и многое другое, попавшее впоследствии в текст Луки, то вполне мыслимо, что и изречения о рождении от воды и духа, о спасении через сына единородного, о вкушении тела и крови бога, что все эти изречения принадлежат какому-то забытому составителю евангелия, который либо сформировал их совершенно оригинально либо воспроизвел какой-нибудь старый подлинник.
Воззрения, выраженные в такого рода изречениях, были установленным элементом языческого культа. Решительно во всех культах крещение во всех его модификациях признавалось началом новой жизни, новым рождением. Посвященный признавался и у митраистов, и в других религиозных системах «возрожденными вечности» через крещение кровью убитого тельца или агнца, а окропление посвященного жертвенной кровью понималось буквально, как омовение от грехов. Вкушение тела и крови бога было обязательным таинством не только в культе Диониса, но и во всех типично теофагических культах древности. Что касается принесенного в жертву «сына единородного», то он является элементом древнесемитского культа, эвгемеризированным остатком которого является рассказ об Аврааме и Исааке.
Когда, мы пытаемся, оставаясь на почве рационалистической критики, хоть на мгновение представить себе такого реального моралиста — проповедника, который произносил речи, типичные для четвертого евангелия, то мы оказываемся пред совершенно непримиримым ни с какой реальностью неправдоподобием проповеди иоаннова Иисуса. «Сын ничего не может творить сам от себя, если не увидит отца творящего, ибо что творит он, то и сын творит также, «ибо отец не судит никого, но весь суд отдал сыну», «я ничего не могу творить от себя сам; как слышу, так и сужу, и суд мой праведен», «я есмь хлеб жизни», «если не поверите, в грехах своих погибнете» — такого рода формулы преподносятся составителем четвертого евангелия, как слова реального проповедника, которые должны были убедить его слушателей.
Какой же исторически грамотный исследователь усомнился бы поставить эти формулы в один ряд с мнимыми изречениями какого-нибудь Кришны в Бгаватгите, если бы он нашел эти формулы не в евангелиях, а в памятниках какого-нибудь чужого культа? Такие изречения могли фигурировать в какой-нибудь религиозной мистерии, но реальным человеком они не могли быть произнесены ни в каком случае.
4-е евангелие представляет собой лишь обновленный эллинистический вариант иудейского мифа о мессии, оно включило в себя идею греко-маздейского Логоса, приписало своему богу чудеса Диониса и наделило его эпитетами чужих спасителей. Подобно Митре, Иоаннов Иисус является «светом мира», подобно Дионису — «виноградной лозой». Четвертое евангелие подкрепило колебавшееся учение о бессмертии притчей о Лазаре, и приписало Иисусу установление таинства вкушения плоти и крови спасителя, таинства, которое было присуще по крайней мере половине тогдашних культов. Является ли 4-е евангелие гностическим или нет, но оно во всяком случае — продукт того мифообразовательного процесса, который носит общее название гностицизма. Очень мало измениться наш вывод от того, что мы будем датировать 4-е евангелие тем или иным годом.
Мы ведь в конце концов убедились, что природа евангельских рассказов отнюдь не может быть объяснена приурочиванием появления этих евангелий к тому или иному периоду. Пусть евангелия так древни, как это утверждают ортодоксы, пусть они гораздо моложе, как думают скептические ученые, но и в том и в другом случае они остаются сборниками исторических и доктринальных мифов, которые после научного анализа не оставляют никакого следа реального проповедника Иисуса. Остается все тот же немой, загадочный, распятый мессия паулинистической проповеди, который может быть пока лишь чисто теоретически отождествлен с древним и смутным образом талмудического Иисуса бен-Пандира, который, может быть, действительно, погиб из-за какой-нибудь забытой ереси лет за 100 «до Христа».
Всему нашему предыдущему анализу будет, несомненно, поставлен упрек, который ставится всякой попытке поколебать драгоценную веру в истинность евангельского предания. Этот анализ дает, мол, «отрицательные» выводы, он только «разрушает, но не строит». Однако, если только все приведенные выше аргументы, действительно, надежны и доказательны, то такой упрек будет звучать в данном случае еще более фальшиво, чем обычно. Я говорю, «фальшивее, чем обычно», ибо фальшив этот упрек всегда. Просто психологически немыслимо, разрушая так наз. религиозную веру, не выдвигать на ее место какой-то иной веры. Тот, кто доказывает, что мир не мог быть создан в 6 дней, тем самым доказывает, что мир возник как-то иначе. Ибо на место ложной, на невежестве основанной, веры тут выдвигается всеобъемлющее подлинное знание, которое призвано оказать благоприятное влияние на все человеческое мировоззрение.
Можно, впрочем, сконструировать такую метафизику всеобщего отрицания, которая подкапывается под всякое убеждение, под всякое знание. Такая метафизика конструируется теперь, однако, как раз теми господами, которые пытаются из обломков прежней веры сколотить новое теистическое мировоззрение. Действительно, трудно найти что-нибудь более отрицательное и разрушительное, чем работа мыслителей школы и типа Беркли [98]. Их «воля к вере» подрывает основы всякого знания и убеждения.
Если только наш анализ евангелий и его конечный вывод, признающий евангелия собранием мифов, действительно верен, то это означает, что мы не только заменяем целую пеструю мозаику заблуждений рядом научно испытанных положений, но что мы вместо глубоко ошибочного, принижающего и обескураживающего нас представления о ходе исторического процесса, выдвигаем бодрящее, «построяющее», понимание истории человечества. Борцы за традиционный взгляд на евангелия являются в полном смысле слов учителями отрицания: они до хрипоты, до потери сознания, готовы доказывать, что евангелия содержат в себе некое сверхъестественное или во всяком случае из ряда вон выходящее нравственное учение. Они этим самым утверждают, что человеческие нравы могли стать лучше лишь благодаря этической революции Христа, что в будущем на существенное улучшение нравов рассчитывать не приходится. Эти защитники евангельского предания вполне заслуживают клейма разрушителей, ибо они во имя мифического Христа игнорируют все человечество, признавая его неспособным к самостоятельному нравственному развитию. Их учение, выражаясь в стиле евангелий, является хулой против человека. Облекая мистической таинственностью творения древних поколений, они рождают в новых поколениях неверие в свои собственные силы, тогда как наши «отрицательные» выводы, если только они действительно обоснованы, выдвигают на первый план рождающее бодрость и уверенность сознание: так же, как человек сотворил всех богов, так сотворил он и всех христов.
Христианский культ является буквально творением целых человеческих поколений, и, если более или менее вероятно, что известные личности, вроде Павла, особенно много содействовали утверждению этого культа, то нет ровно никаких оснований для того, чтобы какое-нибудь евангельское
