Ницше и философия - Жиль Делёз

тебя, чтобы ты следовал за мной, присоединился ко мне, стал таким же скорбным, больным, реактивным; добрым существом… «Когда же люди ресентимента достигнут изысканного, окончательного и яркого триумфа их мести? Несомненно, тогда, когда им удастся свалить на совесть счастливых собственное горе и всякое горе вообще: так что эти последние начнут краснеть за свое счастье и, пожалуй, говорить друг другу так: стыдно быть счастливым, когда вокруг столько бед» [395]. Реактивная сила становится обвиняющей и проецирует себя в ресентимент. Но ресентимент был бы чем-то незначительным, если бы он не приводил обвиненного к признанию собственных ошибок, к «обращению внутрь»: интроекция активной силы – не противоположность проекции, а следствие и результат реактивной проекции. Нечистую совесть нельзя рассматривать как какой-то новый тип: максимум, что мы найдем, – это конкретные разновидности ресентимента в практически чистом состоянии реактивного типа, типа раба, так как в других типах нечистая совесть, достигая полного развития, покрывает ресентимент. Реактивные силы проходят этап за этапом на пути к своему триумфу: нечистая совесть является продолжением ресентимента, она заводит нас еще дальше в область, где распространяется заражение. Активная сила становится реактивной, господин становится рабом.

Отделенная от собственных возможностей, активная сила не исчезает, не испаряется. Обращаясь против себя, она причиняет боль. Не наслаждение собой, а – причинение боли: «Эта тревожащая, полная жуткой радости работа, работа добровольно вывихнутой души, причиняющей себе сострадание из удовольствия причинять страдание»; «Страдания, болезни, уродства, добровольно претерпеваемого ущерба, изувечения, умерщвления плоти, самопожертвования ищут как какого-то удовольствия» [396]. Боль, вместо того чтобы ограничиваться реактивными силами, причиняется прежней активной силой. В итоге возникает любопытный, непостижимый феномен: умножение, самооплодотворение, перепроизводство боли. Нечистая совесть – это совесть, которая умножает боль, она нашла средство, позволяющее поставить производство боли на поток: обращение силы против самой себя, этот загаженный цех. Умножение боли через интериоризацию силы, ее интроекцию – вот первое определение нечистой совести.

Это дает, по крайней мере, определение первого аспекта нечистой совести: топологического аспекта, исходного или материального состояния. Интериорность – понятие сложное. Во-первых, интериоризируется активная сила; но она становится тем, что производит боль; а когда боль произведена с большим избытком, интериорность распространяется «в глубину, вширь и ввысь», превращаясь во всё более ненасытную пучину. Во-вторых, это говорит о том, что боль, в свою очередь, становится чем-то интериоризированным, сенсуализированным, спиритуализированным. Что означают эти выражения? Изобретают новый смысл боли, смысл внутренний, сокровенный: боль делают следствием греха, проступка. Ты сам произвел эту боль, ибо ты грешен; ты спасешься, производя боль. Боль, понятая как следствие глубокой вины и как внутренний механизм спасения, боль, интериоризированная по мере ее производства, «боль, преобразованная в чувство вины, страха и наказания» [397] – вот второй аспект нечистой совести, ее типологический момент, нечистая совесть как чувство виновности.

Чтобы понять природу этого изобретения, необходимо оценить значимость более общей проблемы: в чем смысл боли? От этого полностью зависит смысл существования; существование имеет некий смысл в той мере, в которой имеет смысл боль в самом существовании [398]. Но боль – это та или иная реакция. Может показаться, что ее единственный смысл – в способности превращать эту реакцию в деятельную или, по крайней мере, локализовать, изолировать ее след, чтобы избежать любого ее распространения до возможности реагировать вновь. Активный смысл боли, следовательно, проявляется как внешний смысл. Чтобы судить о боли с активной точки зрения, необходимо поддерживать ее экстериорность. Для этого нужно настоящее искусство, искусство господ. У господ есть один секрет. Они знают, что у боли всего один смысл: доставлять наслаждение кому-то, кто ее причиняет или созерцает. Если активный человек способен не принимать всерьез собственную боль, то именно потому, что всегда воображает кого-то, кому она доставляет наслаждение. Подобное представление не просто так появляется в вере в активных богов, населяющих греческий мир: «Любое зло оправдано с того момента, как некий бог наслаждается его видом <…> Каков был в конечном счете смысл Троянской войны и прочих трагических ужасов? Это, несомненно, были игрища, предназначенные для того, чтобы радовать взоры богов» [399]. Сегодня мы склонны приводить боль в качестве аргумента против существования; но эта аргументация свидетельствует о том образе мысли, который нам столь дорог, – реактивном. Мы становимся не только на точку зрения того, кто страдает, но и на точку зрения человека ресентимента, который больше не осуществляет деятельных реакций. Мы должны понять, что активный смысл боли проявляется в других перспективах: боль – не аргумент против жизни, а, напротив, возбудитель стремления к жизни, «приманка, влекущая к жизни», довод в ее пользу. Наблюдать за страданием или же причинять его – это структура жизни как жизни активной, активное проявление жизни. Боль имеет непосредственный смысл, который свидетельствует в пользу жизни: «Наша деликатность или, скорее, наше лицемерие <…> противится тому, чтобы во всю мощь представить себе, до какой степени жестокость составляла преимущественное веселье древнего человечества и входила как составная часть почти во всякое его удовольствие <…> Без жестокости нет веселья – вот чему учит нас древнейшая и продолжительнейшая история человека. И наказание тоже содержит черты праздника» [400]. Таков вклад Ницше в следующую сугубо спиритуалистическую проблему: в чем смысл боли и страдания?

Тем большее восхищение вызывает это удивительное изобретение нечистой совести – новый смысл страдания, внутренний смысл. Речь уже не о том, чтобы задействовать свою боль, и не о том, чтобы судить о ней с активной точки зрения. Напротив, налицо попытка заглушить боль страстью. «Одна из наиболее диких страстей»: боль делают следствием вины и средством спасения; от боли исцеляются, производя еще больше боли, еще более интериоризируя ее; забываются, то есть исцеляются от боли, заражая рану [401]. Уже в Рождении трагедии Ницше формулирует важнейшую мысль: трагедия умирает в тот самый момент, когда драма становится внутренним конфликтом, а страдание интериоризируется. Но кто изобретает внутренний смысл боли и кому он нужен?

Интериоризация силы, а затем – интериоризация самой боли: переход от первого ко второму моменту нечистой совести не более машинален, чем переход от одного аспекта ресентимента к другому. Здесь вновь потребуется вмешательство священника. Это второе воплощение священника – христианское: «Лишь под руками священника, этого подлинного художника по части чувства вины, указанное чувство начало оформляться» [402]. Именно христианский священник выводит нечистую совесть из ее исходного или животного состояния, именно он управляет интериоризацией боли. Это он, священник-врач, исцеляет боль, заражая рану.