Это он, священник-художник, доводит нечистую совесть до ее высшей формы: до боли как следствия греха. – Но как он действует? «Если бы мы пожелали выразить ценность существования священника в краткой формуле, то нам следовало бы сказать: священник – это тот,
кто меняет направленность ресентимента» [403]. Вспоминается, что человек ресентимента, постоянно испытывающий боль, ищет причины своих страданий. Он обвиняет всё, что есть в жизни активного. Уже здесь, в своей первичной форме, возникает священник: он руководит обвинением, формулирует его. Посмотри на этих людей, называющих себя добрыми; я же говорю тебе: они – злые. Поэтому власть ресентимента целиком направлена на другого, против других. Но ресентимент – взрывоопасное вещество; он способствует тому, что активные силы становятся реактивными. Поэтому ресентимент должен приспособиться к этим новым условиям, изменить направленность. Теперь реактивный человек должен находить причину своего страдания
в самом себе. Причина эта, то есть нечистая совесть, внушает ему, что он должен ее искать «в самом себе, в какой-то провинности, совершенной в прошлом, что он должен истолковывать ее как наказание» [404]. И здесь во второй раз появляется священник, чтобы руководить этим изменением направления: «Воистину, овца моя, кто-то должен быть причиной того, что ты страдаешь; но ты сама – причина всего этого, ты – причина самой себя» [405]. Священник изобретает понятие
греха: «Доныне грех оставался величайшим событием в истории больной души; он являет нам наиболее пагубный трюк религиозной интерпретации» [406]. Слово
вина отсылает теперь к совершенному мною проступку, к моей собственной вине, к моей виновности. Именно так боль оказывается интериоризированной; как следствие греха, она уже не имеет иного смысла, помимо смысла сокровенного.
Отношения между христианством и иудаизмом следует оценивать с двух точек зрения. С одной стороны, христианство – это кульминация иудаизма. Оно продолжает и завершает начатое иудаизмом. Любая власть ресентимента направлена на то, чтобы привести убогих, больных и грешников к Богу. На знаменитых страницах своей книги Ницше подчеркивает озлобленность апостола Павла, низость Нового Завета [407]. Даже смерть Христа – это уловка, возвращающая нас к иудейским ценностям: этой смертью учреждается мнимая противоположность между любовью и ненавистью, а этой любви придается всё более соблазнительный вид, словно она не зависит от этой ненависти, противоположна этой ненависти и является ее жертвой [408]. Здесь скрывают истину, которую смог открыть Понтий Пилат: христианство – это следствие иудаизма, в нем мы находим все предпосылки последнего, оно – лишь следствие этих предпосылок. – Но верно и то, что, с другой точки зрения, христианство придает ему новое звучание. Оно не довольствуется тем, что завершает ресентимент, но изменяет его направленность. Оно навязывает свое последнее изобретение – нечистую совесть. Но и здесь не стоит думать, будто новое направление ресентимента в рамках нечистой совести противопоставлено первоначальному. Речь идет исключительно о новых соблазнах и искушениях. Ресентимент говорил: «Ты виноват», нечистая совесть говорит: «Виноват я». Но ресентимент не унимается до тех пор, пока не распространится его зараза. Его цель в том, чтобы всякая жизнь стала реактивной, чтобы здоровые стали больными. Ему недостаточно обвинять – требуется, чтобы обвиняемый сам почувствовал себя виновным. Поэтому именно в нечистой совести ресентимент, изменяя свою направленность, дает образец этого стремления и достигает максимума своей контагиозности. Это моя вина, я виноват, – и вот уже целый мир подхватывает этот скорбный рефрен, а всё активное в жизни развивает в себе то же чувство виновности. Других условий для власти священника нет: по своей природе священник – господин страждущих [409].
Во всем этом мы снова обнаруживаем намерение Ницше: показать, что там, где диалектики видят противоречия и оппозиции, имеются куда более тонкие различия, которые необходимо обнаружить, более точные согласования и корреляции, которые необходимо оценить: не гегелевское несчастное сознание, которое – лишь симптом, а нечистая совесть! Определением первого аспекта нечистой совести было умножение боли через интериоризацию силы. Определением второго аспекта является интериоризация боли через перенаправление ресентимента. Мы заострили внимание на том, как нечистая совесть продолжает дело ресентимента. Необходимо подчеркнуть также и параллелизм между нечистой совестью и ресентиментом. Дело не только в том, что у каждой из этих разновидностей есть два момента, топологический и типологический, но и в том, что переход от одного момента к другому позволяет вмешаться в события такому персонажу, как священник, а также в том, что священник всегда действует при помощи фикции. Мы проанализировали фикцию, на которой в ресентименте основывается переворачивание ценностей. Но нам остается решить еще одну проблему: на какой фикции основаны интериоризация боли и перенаправление ресентимента в нечистой совести? Это тем более сложная проблема, что, согласно Ницше, она затрагивает во всей его полноте феномен, который называется культурой.
11. Культура с доисторической точки зрения
Культура означает муштру и отбор. Ницше называет движение культуры «нравственностью нравов» [410]; а она неотделима от оков и пыток, то есть жестоких средств муштры человека. Но в этой жестокой муштре взгляд генеалога выделяет два элемента [411]. 1) То, чему подчиняются представители тех или иных народов, рас, классов, всегда является историческим, произвольным, гротескным, глупым и ограниченным; чаще всего оно представляет наихудшие реактивные силы. 2) Но в самом факте подчинения чему-то (всё равно чему) проявляется принцип, который превыше народов, рас, классов. Подчиняться закону, поскольку это закон: форма закона означает, что некая деятельность, активная сила осуществляет себя в человеке и задается целью его вымуштровать его. Эти два аспекта нельзя смешивать, хотя в историческом плане они неразделимы: с одной стороны, историческое давление государства, Церкви и т. д. на индивидов ради их ассимиляции; с другой – деятельность человека как родового существа, деятельность человеческого вида, как она осуществляется в индивиде как таковом. Отсюда и употребление Ницше слов «первобытный», «доисторический»: нравственность нравов предшествует всеобщей истории [412]; культура – это родовая деятельность, «подлинная работа человека над самим собой на протяжении продолжительнейшего периода существования человеческого вида, вся его доисторическая работа <…> какой бы, впрочем, при этом ни была степень жестокости, тирании, глупости и идиотизма, ей присущая» [413]. Любой исторический закон произволен, но что является не произвольным, а доисторическим и родовым, так это закон подчинения законам. (Бергсон также придет к этой идее, когда будет доказывать в Двух источниках морали и религии, что всякая привычка произвольна, но существует естественная привычка приобретать привычки.)
Доисторическое означает родовое. Культура – это доисторическая деятельность человека. Но в чем состоит эта деятельность? Речь всегда о том, чтобы привить человеку привычки, заставить его подчиняться законам, вымуштровать
