чувствует себя виновным из-за наличия у него активных сил и ощущает, что они виновны. Как бы мы ни рассматривали культуру или справедливость, повсюду увидим в них результаты созидательной деятельности, противоположной ресентименту и нечистой совести.
Это впечатление еще более усиливается, если мы рассмотрим продукт культурной деятельности – активного и свободного человека, способного обещать. Подобно тому как культура является доисторической стихией человека, культурный продукт является его постисторической стихией. «Перенесемся же в самый конец гигантского процесса, туда, где плоды дерева наконец поспевают, где общество и нравственность его нравов выступают наконец как представители того, для чего они служили лишь средствами, – и мы обнаружим, что самым спелым плодом на дереве будет суверенный индивид, индивид, подобный лишь самому себе, освободившийся от нравственности нравов, автономный и надморальный (ибо автономное и моральное исключают друг друга), – словом, человек собственной, независимой и упорной воли, человек, способный обещать…» [424] В этом тексте Ницше учит нас, что не следует путать продукт культуры с ее средством. Родовая деятельность человека формирует человека в качестве того, кто ответствен за свои реактивные силы: ответственность-долг. Но эта ответственность – всего лишь инструмент муштры и отбора: она последовательно измеряет готовность реактивных сил быть задействованными. Конечный продукт родовой деятельности – это не сам ответственный человек или человек моральный, но человек автономный и надморальный, то есть тот, кто на самом деле приводит в действие свои реактивные силы, а все его реактивные силы оказываются задействованными. Только такой человек и «может» обещать, как раз потому, что он более не должен отвечать ни перед каким судом. Продукт культуры – не человек, подчиненный закону, а суверенный индивид и законодатель, который определяется властью над самим собой, над судьбой, над законом: свободный, легкий, безответственный. У Ницше понятие ответственности, даже в высшей его форме, имеет ограниченную ценность простого средства: автономный индивид не ответствен за свои реактивные силы перед справедливостью, он их господин, суверен, законодатель, автор и актер. Он больше не должен отвечать, он говорит. Единственным активным смыслом ответственности-долга является необходимость исчезнуть в процессе движения, в ходе которого человек освобождается: кредитор освобождается, поскольку он причастен праву господ, должник освобождается даже ценой своей плоти и свой боли: оба освобождаются, выпадая из процесса, который их вымуштровал [425]. В этом состоит обобщенное движение культуры: средство исчезает в продукте. Ответственность как ответственность перед законом, закон как закон справедливости, правдивость как средство культуры – всё это исчезает в продукте самой культуры. Нравственность нравов порождает человека, освободившегося от нравственности нравов, дух законов порождает человека, освободившегося от закона. Именно поэтому Ницше говорит о саморазрушении справедливости [426]. Культура – родовая деятельность человека; но вся эта деятельность как деятельность избирательная производит индивида в качестве своей конечной цели, в которой устраняется родовое как таковое.
13. Культура с исторической точки зрения
Мы исходили из предпосылки о том, что культура движется от предыстории к постистории. Мы рассматривали ее как родовую деятельность, путем длительной исторической работы породившую индивида как свой постисторический продукт. И действительно, именно в этом состоит ее сущность, которая соответствует превосходству активных сил над реактивными. Но мы оставили без внимания один важный момент: триумф низших и реактивных сил. Мы пренебрегли историей. О культуре мы должны сказать, что она давно исчезла и в то же время еще не началась. Родовая деятельность теряется во мраке прошлого, как и ее продукт – во мраке будущего. Культура в истории получает смысл, совершенно отличный от ее природы, когда ей овладевают силы совершенно иного рода. Родовая деятельность в истории не отделяется от движения, которое извращает ее природу, как и природу всех ее продуктов. Более того, история как раз является тем самым извращением природы, она смешивается с «вырождением культуры». – Вместо родовой деятельности история предлагает нам расы, классы, Церкви и государства. К родовой деятельности прибиваются различные социальные организации, ассоциации, сообщества реактивного характера, паразиты, которые ее полностью заслоняют и поглощают. Под прикрытием родовой деятельности, ход развития которой они извращают, реактивные силы создают коллективы или то, что Ницше называет «стадами» [427]. – Вместо справедливости и процесса ее саморазрушения история представляет нам общества, которые не хотят гибнуть и даже помыслить не могут о чем-то превосходящем их законы. Что за государство прислушалось бы к совету Заратустры: «согласитесь же с вашим ниспровержением» [428]? Закон смешивается в истории с обусловливающим его содержанием, с содержанием реактивным, которое нагружает его балластом и не дает исчезнуть, – разве что в пользу других содержаний, еще более глупых и обременительных. Вместо суверенного индивида как продукта культуры история демонстрирует нам собственный продукт, одомашненного человека, в котором она находит пресловутый смысл истории: «возвышенного выродка», «стадное животное, существо покорное, болезненное, посредственное, сегодняшнего европейца» [429]. – Разнообразное насилие культуры история представляет как вполне узаконенное свойство, присущее народам, государствам и Церквям, как проявление их силы. Всевозможные инструменты муштры действительно использовались, но в перевернутом, искаженном, опрокинутом виде. Мораль, Церковь, государство всё еще несут на себе следы отбора, теорий иерархии. В самых глупых законах, в самых ограниченных сообществах речь всё еще идет о муштре человека и о том, чтобы поставить на службу его реактивные силы. Но кому служить? Что за муштру проводить, что за отбор осуществлять? Приемы муштры используются, но для того, чтобы превратить человека в стадное животное, в покорное и одомашненное создание. Приемы отбора используются, но для того, чтобы сломать сильных, отбирая слабых, страдающих или рабов. Отбор и иерархия вывернуты наизнанку. Отбор становится противоположностью того, чем он был с точки зрения деятельности; отныне он всего лишь средство сохранения, организации, распространения реактивной жизни [430].
Поэтому история проявляется как акт, посредством которого реактивные силы овладевают культурой или искажают ее в своих интересах. Триумф реактивных сил – это не какой-то несчастный случай в истории, а принцип и смысл «всеобщей истории». Идея исторического вырождения культуры занимает главное место в ницшевском творчестве: она послужит аргументом в борьбе Ницше против философии истории и диалектики. Она приводит к разочарованию Ницше: из «греческой» культура превращается в «немецкую»… Начиная с Несвоевременных размышлений, Ницше пытается объяснить, почему и как культура переходит на службу к извращающим ее природу реактивным силам [431]. На более глубоком уровне Заратустра развивает загадочный символ огненного пса [432]. Огненный пес – это образ родовой деятельности, в нем выражается отношение между человеком и землей. Но именно земля и страдает двумя болезнями – человеком и самим огненным псом. Ведь этот человек – человек одомашненный; а родовая деятельность
