его. Вымуштровать человека означает сформировать его так, чтобы он мог задействовать свои реактивные силы. Деятельность культуры осуществляется главным образом в отношении реактивных сил, она наделяет их привычками и навязывает им образцы поведения, чтобы подготовить их к тому, чтобы быть задействованными. Как таковая, культура осуществляется в нескольких направлениях. Она нападает даже на реактивные силы бессознательного, на пищеварительные силы и на наиболее сокровенные силы кишечника (режим питания и нечто аналогичное тому, что Фрейд назовет образованием [éducation] сфинктеров) [414]. Но ее главная цель состоит в укреплении сознания. Этому сознанию, которое определяется мимолетным характером своих раздражений и основывается на способности забывать, необходимо придать прочность, которой у него самого по себе нет. Культура наделяет сознание новой способностью, которая на первый взгляд противопоставляется забвению: памятью [415]. Но память, о которой здесь идет речь, – это не память следов. Эта изначальная память больше не функция прошлого, а функция будущего. Это не память чувствительности, а память воли. Не память следов, а память слов [416]. Это способность обещать, приверженность будущему, воспоминания о самом будущем. Помнить о данном кому-либо обещании означает вспоминать не о том, что оно дано в такой-то момент прошлого, а о том, что его следует исполнить в такой-то момент будущего. Именно в этом состоит цель культурного отбора: формирование человека, способного обещать и, следовательно, располагать будущим, человека свободного и могущественного. Только такой человек активен; он делает свои реакции деятельными, всё в нем активно или задействовано. Способность обещать – это результат культуры как деятельность человека, направленная на него самого; человек, способный обещать, – это продукт культуры как родовой деятельности.
Мы понимаем, почему культура в принципе не останавливается ни перед каким насилием: «Возможно, в предыстории человека не было ничего более ужасного и более повергающего в смятение, чем его мнемотехника <…> Если человек считал необходимым сотворить себе память, дело никогда не обходилось без казней, мученичества, кровавых жертв» [417]. Сколько же казней понадобилось для того, чтобы вымуштровать реактивные силы, чтобы принудить их к тому, чтобы быть задействованными, – прежде чем достичь цели (свободный, активный, могущественный человек). Культура всегда прибегала к следующему средству: она превращала боль в средство обмена, в монету, в эквивалент – точный эквивалент забвения, причиненного ущерба, несдержанного обещания [418]. Культура, которая сводится к этому средству, называется справедливостью (justice), а само средство называется наказанием. Причиненный ущерб = испытанная боль – вот уравнение наказания, которое определяет отношение человека к человеку. Это отношение между людьми определено, согласно уравнению, как отношение кредитора и должника: справедливость делает человека ответственным за некий долг. – В отношении «кредитор – должник» выражается деятельность культуры в процессе муштры или формирования человека. Соответствующее доисторической деятельности, само по себе это отношение и есть отношение человека к человеку, «самое изначальное личное отношение» и даже предшествующее «зачаткам любой социальной организации» [419]. Более того, оно служит моделью «для самых примитивных и грубых общественных установлений». Именно в кредите, а не в обмене видит Ницше архетип социальной организации. Человек, который за счет своей боли возмещает нанесенный им кому-либо ущерб, человек, который считается ответственным за долг, человек, который считается ответственным за свои реактивные силы, – вот средство, которое пускает в ход культура для достижения своей цели. – Ницше, таким образом, показывает нам следующую генетическую преемственность: 1) культура как доисторическая, или родовая, деятельность, состоящая в муштре и отборе; 2) средство, которое пускается в ход за счет этой деятельности, уравнение наказания, отношения долговой зависимости, ответственный человек; 3) продукт этой деятельности: активный, свободный и властный человек – человек, способный обещать.
12. Культура с постисторической точки зрения
Мы поставили проблему, которая затрагивает нечистую совесть. На первый взгляд, генетическая преемственность культуры совершенно не приближает нас к какому-либо решению. Напротив, самый очевидный вывод состоит в том, что ни нечистая совесть, ни ресентимент не вмешиваются в процесс функционирования культуры и справедливости. «Нечистая совесть, это самое странное и интересное растение нашей земной флоры, не укоренена в этой земле» [420]. С одной стороны, источником справедливости ни в коем случае не является месть или ресентимент. Иногда моралисты и даже социалисты выводят справедливость из реактивного чувства – чувства перенесенной обиды, духа мести, реакции самопровозглашенного мстителя. Но это ничего не объясняет; ведь так и остается неясным, каким образом боль другого может служить удовлетворением чувства мести или возмещением ущерба. Поэтому мы никогда не поймем это жестокое уравнения «причиненный ущерб = испытанная боль», если не ввести третьего термина, удовольствия, которое испытывают от причинения боли или ее созерцания [421]. Но этот третий член уравнения, внешний смысл боли, сам имеет источник, совершенно отличный от мести или реакции: он отсылает к активной точке зрения, к активным силам, которые считают муштру реактивных сил своей задачей и наслаждением. Справедливость – это родовая деятельность, которая муштрует реактивные силы человека, делает их способными к задействованию и считает человека ответственным за саму эту способность. Способ, за счет которого формируется ресентимент, а затем – нечистая совесть, противоположен справедливости из-за сопряженного с ним триумфа реактивных сил, их неспособности быть задействованными, их ненависти ко всему активному, их сопротивления, их глубинной несправедливости. Также и ресентимент далек от того, чтобы служить источником справедливости; «это последняя область, покоряемая духом справедливости <…> Активный, агрессивный, даже необузданно агрессивный человек всё же в сто раз более подготовлен к справедливости, нежели человек реактивный» [422].
Справедливость происходит из ресентимента не больше, чем нечистая совесть – из наказания. Как бы ни увеличивалось число смыслов, приписываемых наказанию, всегда будет существовать один, который ему не присущ. Наказанию не свойственно пробуждать в виновном чувство вины. «Подлинные угрызения совести чрезвычайно редки, в особенности среди злодеев и преступников; тюрьмы, каторга – отнюдь не те места, которые благоприятствуют размножению этого гложущего червя <…> Вообще говоря, наказание охлаждает и способствует очерствению; оно концентрирует, обостряет чувство отвращения, увеличивает силу сопротивления. Если случается, что оно надламывает энергию и ввергает в жалкую прострацию, в самоуничижение, то такой результат, разумеется, еще менее поучителен, чем средний эффект наказания, наиболее обобщенно сводящийся к сухой и мрачной серьезности. Если же теперь мы окинем мысленным взором тысячелетия, предшествовавшие истории человека, то смело сможем заявить, что именно наказание более всего задержало развитие чувства виновности, по крайней мере – у жертв карающих властей» [423]. Мы противопоставим по всем статьям состояние культуры, при котором человек за счет своей боли ощущает ответственность за собственные реактивные силы, – и состояние нечистой совести, когда человек, напротив,
