искажена, и ее природа извращена, она служит реактивным силам и путает себя с Церковью, с государством. – «Церковь? Это порода государства и самая лживая порода. Но умолкни, лицемерный пес, ты знаешь свою породу лучше других! Государство есть лицемерный пес, как и ты сам; как и ты, любит оно говорить среди дыма и воя, чтобы, подобно тебе, заставить верить, что слово его исходит из чрева вещей. Ибо государство хочет непременно быть самым важным зверем на земле; и в этом ему верят». – Здесь Заратустра ссылается на другого огненного пса: «Тот действительно говорит из сердца земли». Идет ли по-прежнему речь о родовой деятельности? И схвачена ли на этот раз родовая деятельность в доисторической стихии, которой соответствует человек как продукт постисторической стихии? Даже если эта интерпретация неудовлетворительна, ее следует принимать в расчет. В Несвоевременных размышлениях Ницше уже выразил свою веру «в неисторическую и надысторическую стихию культуры» [433] (в то, что он называл греческим смыслом культуры).
Говоря по справедливости, есть некоторое количество вопросов, на которые мы пока не в состоянии ответить. Каков статус этой двойственной стихии культуры? Соответствует ли ей реальность? Отлична ли она от «видения» Заратустры? Культура в истории неотделима от движения, которое извращает ее природу и ставит на службу реактивным силам; но культура тем более неотделима от самой истории. Деятельность культуры, родовая деятельность человека: разве это не простая идея? Если человек сущностно (то есть в родовом смысле) является реактивным существом, то как он может вести или, более того, как он вел в предыстории родовую деятельность? Как смог появиться активный человек, пусть даже и в постистории? Если человек сущностно реактивен, то представляется, что эта деятельность должна быть характерна для существа, отличного от человека. Если человеку, напротив, присуща родовая деятельность, то, как представляется, она могла быть искажена лишь каким-то случайным образом. Мы можем сейчас только перечислить тезисы Ницше, отложив на более позднее время поиск их смысла: человек по существу реактивен; родовая деятельность человека тем не менее существует, но в неизбежно извращенному виде: она не достигает своей цели и завершается одомашненным человеком; эту деятельность следует возобновить в другом плане – там, где она производит, но производит нечто отличное от человека…
Но уже сейчас возможно объяснить, почему родовая деятельность претерпевает необходимое падение в историю и начинает служить интересам реактивных сил. Если схема Несвоевременных размышлений покажется недостаточной, то в работах Ницше можно найти и другие подходы, которые позволяют найти решение. Деятельность культуры ставит перед собой цель вымуштровать человека, то есть сделать реактивные силы способными к служению чему-либо, к задействованию. Но в самом процессе муштры эта способность к служению остается глубоко двусмысленной. Ведь она в то же самое время позволяет реактивным силам идти на службу к другим реактивным силам, придавать последним видимость деятельности, видимость справедливости и составлять совместно с ними фикцию, которая одерживает верх над активными силами. Мы помним, что в ресентименте некоторые реактивные силы мешали задействованию других реактивных сил. Нечистая совесть с той же целью использует чуть ли не противоположные средства: в нечистой совести реактивные силы пользуются своей способностью становиться задействованными, чтобы придать другим реактивным силам вид действующих. В этом приеме не меньше фикции, чем в том, к которому прибегает ресентимент. Именно так под прикрытием родовой деятельности создаются ассоциации реактивных сил. Они прививаются к родовой деятельности и всегда искажают ее смысл. Под видом муштры реактивные силы получают изумительную возможность для объединения, формирования коллективной реакции, узурпирующей родовую деятельность.
14. Нечистая совесть, ответственность, виновность
Когда реактивные силы подобным образом прививаются к родовой деятельности, они пресекают ее «потомство» (lignée). К этому примешивается и определенная проекция: проецируется и изменяет собственную природу в этой проекции долг, отношение «кредитор – должник». С точки зрения родовой деятельности человек считался ответственным за свои реактивные силы, а сами его реактивные силы рассматривались как ответственные перед активным судом. Теперь реактивные силы используют муштру для формирования сложной ассоциации с другими реактивными силами: они чувствуют себя ответственными перед этими другими силами, а те ощущают себя судьями и господами первых. Возникновение ассоциации реактивных сил сопровождается, таким образом, преобразованием долга; он становится долгом перед «божеством», перед «обществом», перед «государством», перед реактивными инстанциями. Теперь всё происходит исключительно между реактивными силами. Долг утрачивает активный характер, благодаря которому он был причастен освобождению человека: в своей новой форме он вечен, неоплатен. «Понадобилось, чтобы раз и навсегда в пессимистическом тумане исчезла перспектива окончательного освобождения, потребовалось, чтобы безнадежный взгляд отчаялся перед лицом железной невозможности; понадобилось, чтобы эти понятия долга и обязанности обратились вспять. Против кого же? Нет никакого сомнения: во-первых, против должника <…> в последнюю очередь – против заимодавца» [434]. Пусть исследуют то, что христианство называет «искуплением». Речь теперь идет не об освобождении от долга, а о еще большем погрязании в долгах. Речь теперь идет не о боли, которой оплачивается долг, а о той боли, благодаря которой попадают в оковы и чувствуют себя вечными должниками. Болью теперь оплачиваются исключительно проценты долга; боль интериоризирована, ответственность-долг стала ответственностью-виновностью. Возникает необходимость того, чтобы сам кредитор принял долг на себя, чтобы он взял на себя главную часть долга. Гениальный, по словам Ницше, ход христианства: «Бог, добровольно отдающий себя в жертву, чтобы оплатить долги человека, Бог, расплачивающийся собой себе, Бог, которому лишь одному удается освободить человека от того, что для самого человека стало неискупимым».
Мы увидим, что два упомянутых вида ответственности, ответственность-долг и ответственность-виновность, различны по своей природе. Источником первой ответственности является деятельность культуры; она – всего лишь средство этой деятельности, она развивает внешний смысл боли и должна исчезнуть в своем продукте, чтобы уступить место прекрасной безответственности. В другой всё реактивно: ее источник – характерное для ресентимента обвинение, она прививается к культуре и извращает ее смысл, она сама приводит к перенаправлению ресентимента, который больше не ищет виновных вовне, а увековечивает себя в тот момент, когда интериоризирует боль. – Мы говорили: священник интериоризирует боль, изменяя направление ресентимента; тем самым священник наделяет нечистую совесть формой. Мы спрашивали: как может ресентимент изменить свое направление, полностью сохраняя такие свои свойства, как ненависть и мстительность? Продолжительный анализ, который мы проделали, дает нам основание для ответа. 1) Прикрываясь родовой деятельностью и узурпируя ее, реактивные силы создают массовые объединения (стада). Некоторые реактивные силы принимают вид действующих, остальные служат материалом. «Повсюду, где есть стада, их возжелал инстинкт слабости и организовала сноровка священника» [435]. 2) Именно в этой среде нечистая совесть обретает форму. Абстрагировавшись от родовой деятельности, долг проецирует себя в реактивную ассоциацию. Долг становится
