Всё лживо и печально в мысли, которая представлена шутом Заратустры: деятельность здесь – всего лишь реакция, а утверждение – всего лишь призрак. Заратустра противопоставляет этой мысли чистое утверждение:
утверждение является необходимым и достаточным, чтобы произвести два отрицания, которые относятся к власти утверждения, а она является способом существования утверждения как такового. В другом смысле, как мы увидим, нужны два утверждения, чтобы превратить отрицание в целом в определенный способ утверждения. – Против ресентимента христианского мыслителя – агрессивность мыслителя дионисийского. Знаменитой позитивности негативного Ницше противопоставляет свое собственное открытие: негативность позитивного.
Утверждение, согласно Ницше, содержит два отрицания, но прямо противоположным образом по сравнению с диалектикой. При этом остается проблема: для чего чистое утверждение должно содержать эти два отрицания? Почему утверждение осла – это ложное утверждение в том самом смысле, в котором оно не умеет говорить «нет»? – Вспомним, как молитва ослу звучит в устах самого безобразного человека [541]. В ней различаются два элемента: с одной стороны, предчувствие утверждения как того, чего недостает высшим людям («Какая сокровенная мудрость в этих длинных ушах и в том, что он всегда говорит „да“ и никогда „нет“? <…> Царство твое по ту сторону добра и зла»). С другой стороны, это бессмыслица, к которой высшие люди могут свести природу утверждения: «Он несет наше бремя, он принял образ раба, он кроток сердцем и никогда не говорит „нет“».
Таким образом, осел также является верблюдом; именно под видом верблюда Заратустра, в начале первой книги, представил «мужественный дух», притязающий на самое тяжелое бремя [542]. Перечень сил осла и перечень сил верблюда схожи между собой: кротость, принятие боли и болезни, терпение по отношению к наказывающему и даже склонность к истинному, если истина позволяет есть желуди и чертополох, даже любовь к действительному, если это действительное – пустыня. Этот символизм Ницше следует подвергнуть еще одной интерпретации, дополнить другими текстами [543]. Осел и верблюд не только имеют силы, чтобы нести самое тяжелое бремя, но и могут на своем хребте почувствовать вес этого бремени. Им кажется, будто оно обладает весом реального. Реальное как оно есть – вот как осел ощущает свою ношу. Поэтому Ницше представляет осла и верблюда нечувствительными к любым формам соблазнения и искушения: они чувствительны лишь к тому, что у них на спине, к тому, что они называют реальным. Так мы понимаем, что означает утверждение осла «да», которое не умеет говорить «нет»: утверждать – не что иное, как нести, брать на себя. Принимать реальное таким, каково оно есть, брать на себя реальное таким, каково оно есть.
Реальное как оно есть – это идея осла. Осел ощущает тяжесть бремени, которым его нагрузили, которое он на себя возложил, как положительность реального. Происходит вот что: дух тяжести – это дух негативного, единый дух нигилизма и реактивных сил: во всех христианских добродетелях осла, во всех силах, за счет которых он может нести это бремя, тренированный глаз без труда угадывает реактивное; во всех видах его бремени рассудительный глаз усматривает продукт нигилизма. Но осел всегда схватывает лишь следствия, отделенные от их посылок, продукты, отделенные от принципа их производства, силы, отделенные от вдохновляющего их духа. И вот ему кажется, будто это бремя наделено позитивностью, а силы реального, которыми он наделен, имеют позитивные качества, соответствующие принятию реального и жизни. «С колыбели одаривают нас тяжелыми словами и тяжелыми ценностями; „добро“ и „зло“ – так называется это достояние <…> Мы же доверчиво влачим то, что на нас взвалили, – на сильных плечах по засушливым горам! И когда мы обливаемся потом, нам говорят: „Да, нести жизнь тяжело“» [544]. Первоначально осел – это Христос: ведь Христос взвалил на себя тяжелейшее бремя, это он несет плоды негативного, словно они содержат некую позитивную тайну по преимуществу. Затем, когда человек занимает место Бога, осел становится вольнодумцем, он присваивает себе всё то, что взгромоздили ему на спину. Больше нет нужды нагружать его, он нагружает себя сам. Он восстанавливает государство, религию и т. д. в качестве своих властей. Он стал Богом: все старые ценности иного мира теперь представляются ему силами, руководящими этим миром, то есть его собственными силами. Тяжесть бремени смешивается с тяжестью его собственных уставших мышц. Взваливая на себя реальное, он взваливает на себя самого себя; взваливая на себя самого себя, он взваливает на себя реальное. Поразительный вкус к ответственности – и вся мораль снова пускается галопом. Но при этом исходе реальное и его принятие остаются тем, чем являются, – ложной позитивностью и ложным утверждением. В лицо «людям нашего времени» Заратустра говорит: «Всё, что есть тревожного в будущем, и всё, что некогда пугало улетевших птиц, поистине ближе и внушает большее доверие, чем ваша действительность. Ибо так говорите вы: „Мы всецело привязаны к действительному и лишены веры и суеверия“. Так выпячиваете вы грудь, хотя вам нечего выпячивать! Да и как можете вы уверовать, вы, размалеванные, вы, живописные изображения того, что когда-то было предметом веры <…> „Эфемерными существами“ – так называю я вас, людей действительности <…> Вы бесплодны <…> Вы – приоткрытые ворота, за которыми ждут могильщики. Вот в чем ваша реальность…» [545] Люди этого времени еще живут под властью старой идеи: реально и позитивно всё, что имеет вес, реально и утвердительно всё, что несет на себе бремя. Но эта реальность, объединяющая верблюда и его бремя, – до полного их слияния в одном и том же мираже, всего лишь пустыня, реальность пустыни, нигилизм. Уже о верблюде Заратустра сказал: «Стоит его навьючить, как он помчится в пустыню». И о духе мужественном, «мощном и терпеливом»: «…до того, что жизнь кажется ему пустыней» [546]. Реальное, понятое как объект, цель и предел утверждения; утверждение, понятое как сцепление с реальным или успокоение в нем, как оцепенение действительного, – таков смысл ослиного крика. Но подобное утверждение – это утверждение следствия, выведенного из вечно негативных посылок, утверждение «да» в ответе духу тяжести и всем его позывам. Осел не умеет сказать «нет»; но прежде всего он не умеет сказать «нет» самому нигилизму. Он собирает все его продукты, тянет их в пустыню, чтобы там окрестить его именем реального как оно есть. Именно поэтому Ницше удается разоблачить ослиное «да»: осел вовсе не противопоставлен обезьяне Заратустры, он не развивает другой власти, кроме власти негативного, он ей всецело предан. Он не умеет говорить «нет», он всегда отвечает «да», но делает это каждый раз, когда
