созвездие бытия, которого не достигает никакое желание и не оскверняет никакое отрицание, вечное утверждение бытия, навеки я твое утверждение» [528].
Но почему Ницше иногда представляет утверждение как нечто неотделимое от предваряющего его негативного условия, а также – от ближайшего негативного следствия? «Я познал радость разрушения в степени, которая соответствует моей силе разрушения» [529]. 1) Нет утверждения, за которым непосредственно не следовало бы отрицание, ничуть не менее поразительное и безграничное, чем оно само. Заратустра возводит себя в эту «наивысшую степень отрицания». Разрушение как активное разрушение всех познанных ценностей – это след творца: «Посмотрите на добрых и праведных. Кого ненавидят они больше всего? Того, кто разбивает их скрижали ценностей, разрушителя, преступника: однако творец именно он». 2) Нет никакого утверждения, которое не создавало бы себе предшественника в виде бескрайнего отрицания: «Одним из сущностных условий утверждения является отрицание и разрушение». Заратустра говорит: «Я стал тем, кто благословляет и утверждает, и долго боролся за это». Лев становится ребенком, но «священному „да“» ребенка должно предшествовать «священное „нет“» льва [530]. Разрушение как активное разрушение человека, который хочет погибнуть и быть преодоленным, – признак творца. Утверждение – ничто, когда оно отделено от этих двух отрицаний, оно само по себе не способно самоутверждаться [531].
Осла – животное, которое говорит И-А, – можно было бы посчитать дионисийским животным по преимуществу. Но на самом деле всё обстоит далеко не так; его внешность дионисична, но вся его действительность – христианская. Осел годится лишь для того, чтобы служить богом для высших людей: он, несомненно, представляет утверждение как стихию, которая превосходит высших людей, но он обезображивает по их образу и им на потребу. Он всегда говорит «да», но не способен сказать «нет». «Я уважаю упрямые и разборчивые языки и желудки, которые научились говорить „я“, „да“ и „нет“. Но всё пережевывать и переваривать хорошо для свиней! Всегда говорить И-А – этому научились только ослы и те, кто из их породы!» [532] Дионис однажды, шутки ради, сказал Ариадне, что у нее слишком маленькие уши: он хотел этим сказать, что она пока не умеет ни утверждать, ни развивать утверждение [533]. На самом же деле сам Ницше сам хвастался своими маленькими ушами: «Это непременно заинтересует некоторых женщин. Мне кажется, они почувствуют, что я их лучше понимаю. Я – антиосел по преимуществу, что превращает меня в историческое чудовище. На греческом и не только на нем я – антихристианин» [534]. У Ариадны и у самого Диониса – маленькие круглые уши, благоприятные для вечного возвращения. Ведь длинные, остроконечные уши – далеко не лучшие: они не могут ни воспринять «рассудительное слово», ни заставить его в полную мощь отозваться эхом [535]. Под рассудительным словом имеется в виду «да», а под предшествующим ему и следующим за ним эхом – «нет». «Да» осла есть ложное «да»: «да», которое не умеет сказать «нет», «да», которое не отдается эхом в ушах осла, утверждение, отделенное от двух отрицаний, которые должны были бы обрамлять его. Осел не больше умеет формулировать утверждение, чем его уши – воспринимать это утверждение и его эхо. Заратустра говорит: «Моя рифма едва ли придется впору для ушей каждого. Уже давно разучился я уважать длинные уши» [536].
В этой мысли Ницше нет никакого противоречия. С одной стороны, он возвещает о дионисийском утверждении, не оскверненном никаким отрицанием. С другой – разоблачает утверждение осла, не умеющего сказать «нет» и не подразумевающего никакого отрицания. В первом случае утверждение не позволяет существовать ничему, что исходит из отрицания как автономной власти или первичного качества: негативное полностью изгнано из созвездия бытия, из круга вечного возвращения, из самой воли к власти и причины ее существования. Но во втором случае утверждение никогда не было бы ни действительным, ни полным, если бы не превращало в негативное то, что ему предшествует и что за ним следует. Речь здесь об отрицаниях: но об отрицаниях как об утверждающей власти. Утверждение никогда бы не самоутвердилось, если бы отрицание сначала не разорвало союз с реактивными силами и не стало бы утвердительной властью в человеке, который хочет погибнуть. И, затем, если бы отрицание не объединило, не тотализировало все реактивные ценности, чтобы разрушить их с утверждающей точки зрения. В этих двух формах негативное перестает быть первичным качеством и автономной властью. Всё негативное стало властью утверждения, теперь оно – лишь способ существования утверждения как такового. Поэтому Ницше так настаивает на том, чтобы различать ресентимент, власть отрицания, которая выражается в реактивных силах, и агрессивность, активный способ существования утверждающей власти [537]. От начала и до конца Заратустру преследует, копирует, искушает, очерняет его «обезьяна», его «шут», его «карлик», его «демон» [538]. Потому что демон этот – нигилизм: отрицая всё, презирая всё, он полагает, будто таким образом возводит отрицание в наивысшую степень. Но, живущий отрицанием как независимой властью, не имея иных качеств, кроме негативного, он – всего лишь продукт ресентимента, ненависти и мести. Заратустра говорит ему: «Я презираю твое презрение <…> Из одной любви может прийти ко мне воля презрения моего и предостерегающей птицы моей: но не из болота» [539]. Это значит: негативное только в качестве утверждающей власти (любовь) достигает высшей степени (предостерегающая птица, которая предшествует утверждению и следует за ним); пока негативное есть для себя собственная власть или собственное качество, оно пребывает в болоте и является самим болотом (реактивные силы). Только под властью утверждения негативное возводится в высшую степень, одновременно побеждая само себя: отныне оно является не властью и качеством, а способом существования того, кто наделен могуществом. Тогда, и только тогда, негативное является агрессивностью, отрицание становится активным, разрушение – радостным [540].
Видно, к чему клонит Ницше и чему он себя противопоставляет, – любой разновидности мысли, которая доверяется власти негативного, движется в стихии негативного и пользуется отрицанием как своей движущей силой, властью и качеством. Там, где другие печалятся с похмелья, такого рода мысль обречена на печальное разрушение, печальный трагизм: она была и останется мыслью ресентимента. Подобной мысли нужны два отрицания, чтобы произвести утверждение, то есть видимость утверждения, призрак утверждения. (Поэтому ресентимент нуждается в двух негативных посылках, чтобы заключить о так называемой позитивности своего результата. Или же аскетический идеал нуждается в ресентименте и нечистой совести как в двух негативных посылках, чтобы заключить о так называемой позитивности Божественного. Или же родовая деятельность человека нуждается в двойном отрицании, чтобы заключить о так называемой позитивности реапроприации.)
