«Подняться на такую высоту…»
Подняться на такую высоту
Один лишь ветер может, опираясь
На плечи елей и гигантских сосен.
Я высоко стою над облаками.
Я много выше, чем помыслить может
Тот, кто идет долиною. Вокруг
Синеют горы с темными лесами.
Когда я слышу окрик паровоза,
Мне кажется, что горы с важным видом
Зовут меня идти всё дальше, дальше,
Покуда жив, — всё выше и вперед…
Сиянье солнца. Ветер. Чистый воздух,
Как горный ключ, прохладен. Надо мною
Высокие торжественные сосны.
Они стоят, спокойствия полны,
И я под ними, их доброжелатель,
Лежу на хвое и смотрю на небо,
Синеющее в вырезах ветвей,
И слышу, как, невидимая глазу,
Поет самозабвенная пичужка,—
Как будто ей и впрямь необходимо
Очаровать, бесхитростной, меня!
Должно быть, в эту самую минуту
Она, как я, свои сомкнула веки,
Чтоб, кроме песни, в мире всё забыть!
Пой, милая! Сплети узлами звуки
И песенку веревочкой завей!
Залейся так, чтоб вместе с этой песней
Душа рвалась из маленького тельца!
Ведь я и сам такой же, как и ты,
Брожу, ликуя, по родному краю!
И если с песней вылетит душа,
Мне, право, больше ничего не надо —
Пусть я умру на этой высоте,
Здесь, у подножья мудрых этих сосен.
Люблю брести по краю нивы,
В прохладе тутовых аллей,
Когда над Грузией счастливой
Ликуют горлицы полей.
Люблю среди долины вешней
Поток сверкающей воды,
Когда за первою черешней
Приходят женщины в сады.
И мил мне цветик винограда
И молодой древесный лист,
И силы нет уйти из сада,
Где самый воздух свеж и чист.
Всё чудится: склонясь к долинам,
Небес живая благодать
Крылом прозрачно-голубиным
Меня пытается обнять.
Привыкли мы славить во все времена
Нико Пиросмани за дружеским пиром,
Искать его сердце в бокале вина,
Затем, что одним мы помазаны миром.
Он трапезы нашей почтил благодать:
Бурдюк и баран не сходили с полотен.
И поводов к пиру недолго искать, —
Любой для приятельской встречи пригоден.
Следы нашей жизни, о чем ни пиши,
Изгладятся лет через десять, не боле,
А там на помин нашей бедной души
Придется сходить поклониться Николе.
Заплачет в подсвечниках пара свечей,
В трактире накроется столик с обедом…
Прошел он при жизни сквозь пламя огней,
За ним и другие потащатся следом.
Жил в Грузии мастер. Он счастья не знал!
Таким уж сумел он на свет уродиться.
Поднимем же, братья, во здравье бокал, —
Да будет прославлена эта десница!
Огромные арбы покрыты ковром.
Здесь буйвол пугается собственной тени.
Кончают бурдюк с кахетинским вином
Герои Важа из нагорных селений.
Нацелившись боком, влюбленный Кавказ
Прокрался тайком к аллавердской святыне,
Но церковь сияет и смотрит на нас,
Как голубь, привязанный к этой долине.
И вот над Кахетией вспыхнул рассвет.
Недолго он странствовал в море туманном.
«Не гасни, о день мой, сияньем одет,
А если погас, не свети никогда нам!»
На том берегу, приведенная в дол,
Хмельная отара лежит без движенья,
Как будто накрыли для Миндии стол
Кудесники-дэвы на поле сраженья.
Кончая свой танец, кистин-акробат
Застыл у костра в молчаливом экстазе,
И люди толпятся, и песни шумят
Под звуки шарманки и стон мухамбази.
А что ж не споют нам о белом гусе,
О белом кабане не вспомнят доселе?
И новым Леваном любуются все,
И песни его умножают веселье.
Здесь жертвенный бык прикольцован к столбу,
Он вырвал бы дзелкву с ее корневищем,
А ныне он жалок: клянет он судьбу.
Испуганный пиром и старым кладбищем.
Седая весталка и нищий юрод
В такое пускаются здесь причитанье.
Что спрыгнул бы сам вседержитель с высот,
Имей он в высотах свое пребыванье.
Народу здесь надобно столько вина.
Сколь может воды в Алазани вместиться,
А сколько он мяса тут съест и пшена —
Никто на земле сосчитать не решится!
Да будут обильны, Кахстия мать.
Сосцы твои, полные млечного сока!
И тучи выходят на небо опять,
И ночь, словно буйвол, встает одиноко.
Костры с шашлыками горят над рекой,
Слезятся от дыма веселые лица.
Олень угощает оленя травой,
Вином кахетинец поит кахетинца.
Здесь сам Пиросмани, и кистью его
Набросаны арбы и гости на пире.
Важа восхваляет его мастерство,
И турьи рога погоняют шаири.
И «Шашви какаби», и Саят-Нова,
И песни Бесики — для сердца отрада,
И жажда веселья в народе жива,
Когда наступает пора винограда.
В дремотных трущобах колеблется ключ,
Зима, затуманясь, уходит отсюда,
Но почки еще не прозрели покуда
И теплые ливни не хлынули с круч.
Весною садовник прилежен к труду.
Сын Картли, он полон любови к отчизне.
Он хочет, чтоб первое яблоко жизни.
Как зарево, вспыхнуло в нашем саду.
Как карта, в морщинах сухая ладонь,
На ней отпечатались корни растенья.
Как трут, она дышит. Он полон терпенья,
Чтоб высечь соцветий волшебный огонь.
Ножом расщепляя побег молодой,
Он надвое делит древесные ткани
И, выбранный плод прививая заране,
Две жизни стремится зажечь из одной.
И саженцы любят его всё нежней.
Они — как ребята из детского сада.
Он их переносит туда, куда надо,
Он их бережет, словно малых детей.
Он мира живого творит уголок,
Ему вручена созиданья частица.
Готова природа ему подчиниться,
Чтоб он насладиться плодом ее мог.
И встанут над садом, как сладостный дым,
Соцветия персиков, спутников лета,
И крик петушиный из горла рассвета
Прорвется и грянет, ликуя над ним.
Он дерево лепит, как лепят кувшин,
Он влагой его наполняет весенней.
Мой славный соперник, он всё вдохновенней,
Он в деле своем достигает вершин.
А в небе уже догорает закат,
И движутся тени под ветками сада,
И бродит садовник в сиянье заката —
Полезных деревьев творец и собрат.
Позабытым в веках фолиантом
Эти двери висят над горой.
Всё здесь дышит умом и талантом,
И долина блистает Курой.
Вечерело. На древние своды
Я смотрел, не смыкая очей.
По уступам, как вешние воды,
Прокатилась громада камней.
Сотни глаз отворив молчаливо,
Надо мною зияла скала.
Чудо чудное, дивное диво,
Всю округу она стерегла.
Я подумал: «Сколь надо усилий,
Чтоб построить подобную дверь!
Как здесь имя твое возносили,
Славный мастер, забытый теперь!»
И тогда я представил, как в келье
Ты цедил из кувшина вино,
Как бродил с подмастерьем в ущелье,
Объясняя, сколь чудно оно.
Как измерил ты скалы и горы,
Вдохновенной мечтою томим,
Как скалистые эти просторы
Изукрасил твореньем своим.
Лоно скал укрепив колоннадой,
Ты чертоги воздвиг в глубине
И четыреста глаз над громадой
Прорубил в каменистой стене.
Может быть, и поныне мечтая,
Посещаешь ты каменный зал.
Сила духа твоя молодая
Здесь столкнулась с твердынею скал.
Я смотрю: как строка Руставели,
Блещет светлый Вардзийский родник.
Чую сердцем, как в каменном теле
Ты подобьем чертога возник.
Как вместилось столь дивное чудо
В древний круг ограниченных дней?
У кого появилась, откуда
Мысль, проникшая в тело камней?
И томит мое сердце утрата —
Позабытое имя твое.
Лишь Кура тебя знала когда-то,
Но безмолвно теченье ее.
Не к лицу тебе, мастер, забвенье!
Сквозь ушедшие в вечность года
Не тебя ли мое поколенье
Призывает в столетье труда?
Именованный в книге поэта,
Руставели бессмертен теперь.
Но твердыня беспамятна эта,
И безмолвна Вардзийская дверь.
Неужели тебя загубили,
Благодетеля нашей земли,
Колыбель топором изрубили,
Руку, полную сил, отсекли?
Уничтожили дух Возрожденья,
Тот, которым ты скалы сдвигал,
И, достигнув вершины творенья,
Обвенчался с величием скал?
То искусство, с каким напоследок
Ты устроил Вардзийский родник?
Встань из гроба, неведомый предок,
Разорви покрывало на миг!
Не к лицу тебе, мастер, забвенье!
Сквозь ушедшие в вечность года
Не тебя ли мое поколенье
Призывает в столетье труда?
Ты наш мастер, ты наша отрада.
Мы гордимся твоим мастерством,
И недаром твоя колоннада
Нам твердит о величье твоем.
Мертвый камень трудами своими
Оживил ты в великой борьбе,
И коль ты потерял свое имя —
Будет Вардзия имя тебе!
