Не надо,
Лила включает радио, крутит ручку настройки — до меня доносится обрывок новостей: говорят, что губернатор Паттон уволил из правительства всех, кто обладал гипергаммаизлучением, невзирая на то, были ли они в чем-либо повинны. Лила выбирает канал с грохочущей поп-музыкой. Девушка поет о том, что хочет танцевать в чужом сознании, расцвечивать сны. Лила тут же врубает ее на полную громкость.
Я не хотел тебя обидеть,
ору я, перекрикивая музыку.
Я сама тебя обижу, если не заткнешься,
кричит в ответ Лила. — Слушай, я все понимаю. Понимаю, как это было ужасно, когда я плакала и умоляла тебя стать моим парнем, когда бросалась на тебя. Помню, как ты тогда вздрагивал. Помню всю твою ложь. Конечно, тебе было неловко. Да нам обоим было неловко!
Выключаю радио, и в машине вдруг становится очень тихо. Когда начинаю говорить, голос звучит хрипло. — Нет. Все было совсем не так. Ты не понимаешь. Я хотел тебя. Я люблю тебя — так я еще никогда и никого не любил. И уже не полюблю. И пусть ты меня ненавидишь, я все равно рад, что могу тебе признаться. Я хотел защитить тебя — от себя самого, от своих чувств — потому что не доверял себе, думал, забуду, что это все невзаправду, что на самом деле ты ко мне ничего не чувствуешь. В общем, прости. Прости, что тебе было неловко. Прости, что я тебя смущал. Надеюсь, я не… прости, что позволил делу зайти так далеко.
Мы долго молчим. Потом Лила дергает руль влево, с визгом покрышек съезжает на обочину и поворачивает обратно в город.
Ладно, я все,
говорю я. — Теперь заткнусь.
Она лупит по панели магнитолы, и машина снова утопает в волнах звука. Лила старательно отворачивается, но глаза у нее блестят, словно бы от слез.
Проезжаем еще один квартал, и тут она резко съезжает на обочину. Мы возле автобусной остановки.
Лила…,
говорю я.
Выходи,
приказывает она. Она отворачивается, голос ее дрожит.
Перестань! Мне нельзя ехать на автобусе. Правда же! Опоздаю к началу комендантского часа, и меня исключат. У меня уже два взыскания.
Это меня не колышет. — Лила роется в сумке и достает большие темные очки. Надевает их, пряча лицо. Уголки ее губ едва заметно ползут вниз, но это выдает ее не меньше, чем глаза.
Я все равно вижу, что она плачет.
Прошу тебя, Лил,
этим именем я не звал ее с самого детства. — Больше ни слова не пророню. Клянусь. И прости меня.
Господи, как я тебя ненавижу,
говорит она. — До чего ненавижу. И почему парни вечно считают, что лучше солгать и сказать девушке, что любят ее и бросили ради ее же собственного блага? Что просто пытались собраться с мыслями? Тебе стало легче, Кассель? Да? Потому что с моей точки зрения это полная фигня.
Открываю было рот, чтобы возразить, но тут вспоминаю, что дал слово молчать. Просто качаю головой.
Лила внезапно съезжает с обочины; сила ускорения вжимает меня в спинку кресла. Не свожу глаз с дороги. До самого Уоллингфорда мы молчим.
Засыпаю усталым и просыпаюсь вымотанным.
Натягивая форму, вспоминаю холодные просторы квартиры Захарова, в которой теперь заключена моя мать. Интересно, каково это Лиле просыпаться там субботним утром и тащиться на эту кухню за чашкой кофе.
Думаю о том, долго ли она сможет выносить вид моей матери, не рассказывая Захарову, что она с нею сделала. Интересно, неужели Лила, всякий раз глядя на мою мать, вспоминает, каково это — быть вынужденной меня любить. Неужели она с каждым разом ненавидит меня капельку сильнее?
Вспоминаю ее в машине — как она отворачивалась, ее глаза, полные слез.
Даже не знаю, как заставить Лилу меня простить. И не представляю, как помочь маме. Единственное, что приходит в голову — за исключением того, что надо бы найти бриллиант — что Захаров может смягчиться, если я соглашусь на него работать. А это значит, предать федералов. И, следовательно, оставить попытки стать честным человеком. Как только я начну работать на Захарова… ну, всем известно, что вернуть долг мафии просто невозможно. Проценты слишком быстро растут.
Шевелись,
Сэм скребет в затылке, отчего волосы встают дыбом. — А то опять завтрак пропустим.
С ворчанием тащусь в ванную, чистить зубы. Бреюсь. Сбривая со щек щетину, морщусь, видя, насколько красны мои глаза.
В столовой беру мокко, растворимый кофе и упаковку горячего шоколада. Сахар и кофеин позволяют мне достаточно проснуться для того, чтобы решить пару задач перед уроком статистики и теории вероятности. Кевин Браун злобно смотрит на меня с другого конца кабинета. На его скуле темнеет синяк. Не могу удержаться: улыбаюсь ему.
Знаешь, если б ты делал домашку по вечерам, тебе не пришлось бы заниматься ею на других уроках,
заявляет Сэм.
Мне не пришлось бы этим заниматься, если бы кое-кто дал мне списать,
отвечаю я.
Вот еще. Ты ж теперь вступил на путь добродетели. Больше никакого обмана.
Со стоном встаю, отодвигая стул. — Ладно, увидимся за обедом.
Слушаю утренние объявления, положив голову на сложенные руки. Открываю состряпанную в спешке домашку и переписываю с доски новые задачи. Когда я, выйдя с английского, тащусь по коридору, со мной равняется какая-то девушка.
Привет,
это Мина. — Можно пойти рядом?
Угу, без проблем,
я хмурюсь. Раньше меня никто не спрашивал. — Как дела?
Она медлит, а потом извергает бурный поток слов:
Меня шантажируют, Кассель.
Останавливаюсь и долго смотрю на нее; мимо нас спешат ученики. — И кто же?
Мина качает головой:
Не знаю. Но ведь это неважно, да?
Пожалуй,
отвечаю я. — Но я-то чем могу помочь?
Кое-чем,
говорит она. — Ты же сделал так, что Грег Хармсфорд вылетел из школы.
Ничего я не делал,
возражаю я.
Мина смотрит на меня сквозь опущенные ресницы. — Пожалуйста, мне просто необходима твоя помощь. Я знаю, ты можешь все уладить.
Вряд ли я способен на большее, чем…
Знаю, ты можешь развеивать слухи. Даже если они правдивые,
при этих словах она опускает глаза, словно боится, что я сейчас разозлюсь.
Вздыхаю. Все-таки работа школьного букмекера имеет свои плюсы. — Я же не говорил, что отказываюсь. Только не жди от меня слишком многого.
Мина улыбается и отбрасывает за плечи сияющую гриву волос. Они спадают до самой талии, словно плащ.
И еще,
предостерегающе вытягиваю руку — пусть не слишком радуется моему согласию,
ты должна мне рассказать, в чем дело. Без утайки.
Мина кивает, ее улыбка несколько меркнет.
Можно прямо сейчас. Хочешь, тяни и дальше, и тогда…
Я сделала снимки,
выпаливает она, а потом испуганно сжимает губы. — Сфотографировала сама себя — обнаженной. Хотела отправить их своему парню. Но не решилась, хранила в памяти фотоаппарата. Дура, да?
На некоторые вопросы и не знаешь, как ответить.
И кто твой парень?
Мина опускает глаза и поправляет ремень сумки на плече — от этого она кажется меньше и уязвимее. — Мы расстались. Он так ничего и не узнал. И он тут точно ни при чем.
Она лжет.
Не знаю, что именно ложь, но теперь, когда мы дошли до подробностей, Мину выдает поведение. Избегает смотреть в глаза. Суетится.
Наверно, кто-то заполучил эти снимки,
говорю я, намекая, что пора продолжать.
Мина кивает. — Фотоаппарат пропал две недели назад. Потом в прошлое воскресенье мне под дверь подсунули записку. В ней говорилось, что у меня есть неделя, чтобы собрать пять тысяч долларов. Я должна принести их на бейсбольное поле в следующий вторник, в шесть утра, иначе эти снимки увидят все.
На бейсбольное поле? — Хмурюсь. — Покажи-ка записку.
Мина запускает руку в сумку с книгами и вручает мне сложенный листок, распечатанный на принтере — скорее всего, в одном из компьютерных классов школы. В записке говорится именно то, что сказала Мина.
Морщу лоб. Чего-то не хватает.
Мина сглатывает:
У меня нет таких денег — ему заплатить точно не смогу, а вот тебе — пожалуйста. Уж найду способ расплатиться.
По тому, как она это говорит, трепеща ресницами и с хрипотцой в голосе, сразу ясно, на что она намекает. Конечно, вряд ли она отважится довести дело до конца, наверно, решилась предложить такое от безысходности.
Многие люди ведутся на обман просто потому, что ничего не понимают. Доверчивые, и все. А вот другие с самого начала подозревают неладное. Может, первоначальное вложение невелико, и они не боятся его потерять. Может, им просто скучно. Может, они надеются на лучшее. Вы удивитесь, когда я скажу, сколько народу ведется на обман, отлично понимая, что их скорее всего обманут. Все признаки налицо. Но люди просто не желают их замечать. Потому что хотят верить в возможность чего-то. И даже понимая, что все не так, позволяют себя обмануть.
