Оборачиваюсь.
Лила стоит на краю лужайки и, подняв голову, смотрит на меня. На ней длинное черное пальто; когда она говорит, в воздухе появляются облачка пара, похожие на призраки невысказанных слов. Она и сама похожа на привидение — вся черно-белая под сенью голых ветвей. — Отец хочет тебя видеть,
говорит она.
Ладно,
отвечаю я и иду за ней. Даже не задумываясь. Наверно, я бы и со скалы вслед за нею спрыгнул.
Лила ведет меня к серебристому «Ягуару» на парковке. Не знаю, когда у нее появилась эта машина — и права тоже — хочу что-то сказать на этот счет, поздравить, что ли, но когда открываю рот, она так на меня смотрит, что я тут же проглатываю все свои слова.
Молча сажусь на пассажирское место и достаю телефон. В салоне пахнет мятной жвачкой, духами и сигаретным дымом. В подставке для стаканов стоит полупустая бутылка диетической содовой.
Открываю телефон и пишу смс Данике: «Сегодня никак».
Пару секунд спустя телефон начинает звонить, но я ставлю его на вибрацию и больше не обращаю внимания. Мне очень стыдно за то, что не пришел, хотя и обещал Данике быть честнее, но объяснять ей, куда я еду — а также, зачем — просто невозможно.
Лила смотрит на меня; половина ее лица освещена светом уличного фонаря; светлые ресницы и дуга брови превратились в золото. Она так прекрасна, что аж зубы ломит. На уроках психологии в первом классе учитель рассказывал, что существует такая теория: у всех у нас есть «инстинкт смерти»
какая-то частица нас самих стремится к забвению, к нижнему миру, к Танатосу. От этого захватывает дух — как если бы ты шагнул с крыши небоскреба. Именно так я себя и чувствую сейчас.
Где твой отец? — Спрашиваю я.
С твоей мамой,
отвечает Лила.
Она жива? — Я так удивлен, что не успеваю даже обрадоваться. Мама вместе с Захаровым? Не знаю, что и думать.
Глаза Лилы встречаются с моими, но ее улыбка меня ничуть не радует. — Пока.
Она заводит машину, и мы выезжаем с парковки. Вижу свое отражение в изгибе тонированного стекла. Возможно, я еду на собственную казнь, но, похоже, меня это ничуть не огорчает.
Мы въезжаем на подземную парковку, и Лила ставит машину на пронумерованное место, рядом с «Линкольном» и двумя «БМВ». Это не парковка, а мечта угонщика, вот разве что всякий, кто решится украсть у Захарова, скорее всего окажется сброшенным с причала в цементных ботинках.
Когда Лила глушит двигатель, до меня доходит, что я до сих пор ни разу не бывал в квартире, где она живет вместе с отцом. По дороге она молчала, и у меня была куча времени, чтобы гадать, знает ли она, что я вчера за нею следил, что меня приняли в Разрешенное подразделение несовершеннолетних, что я видел, как она заказала убийство, и что я забрал пистолет Гейджа.
Чтобы гадать, не убьют ли меня сейчас.
Лила,
я поворачиваюсь на сиденье и кладу руку в перчатке на приборную доску. — Что с нами сталось…
Не надо,
она смотрит мне прямо в глаза. После того, как мне пришлось целый месяц ее избегать, под ее взглядом чувствую себя раздетым. — Ты умеешь быть жутко милой сволочью, если захочешь, но фиг я тебе позволю снова залезть ко мне в душу.
Я к этому и не стремлюсь,
говорю. — И никогда не стремился.
Лила выходит из машины. — Шевелись. Мы должны вернуться в школу до комендантского часа.
Захожу вслед за нею в лифт, стараясь держать себя в руках и ломая голову над ее словами. Она нажимает кнопку П3. Наверное, буква «П» обозначает «пентхауз», потому что мы так стремительно несемся вверх, что у меня уши закладывает. Сумка съезжает с плеча Лилы; смотрю на ее ссутуленную фигурку в длинном черном пальто, и на миг она кажется хрупкой и измученной, словно птичка, укрывшаяся от непогоды.
А как сюда занесло мою мать? — Интересуюсь я.
Лила вздыхает:
Она натворила дел.
Не знаю, имеется ли в виду ее работа над Паттоном или еще что. Вспоминаю перстень с красноватым камнем, который красовался на маминой руке при нашей последней встрече. Вспоминаю фотографию, которую я нашел в старом доме — молодая мама позирует в нижнем белье и очень похожа на Бетти Пейдж (знаменитая американская фотомодель 50-х гг — прим. перев.) — снимок, очевидно, сделанный вовсе не моим отцом, вполне возможно, что самим Захаровым. У меня хватает причин для беспокойства.
Двери лифта открываются, и мы оказываемся в просторной комнате с белыми стенами и черно-белым мраморным полом; потолок, вроде как в марокканском стиле, по крайней мере в восемнадцати футах над головой. Ковра нет, и потому, наши шаги отзываются громким эхом, пока мы идем к горящему камину, расположенному у противоположной стены; по обе стороны камина стоят диваны, на них сидят два человека, скрытые в полумраке. Из трех огромных окон открывается вид на вечерний Центральный парк — островок почти полной темноты посреди окружающего нас лучезарного города.
Мама сидит на одном из диванов. В руке она держит бокал с янтарного цвета напитком; на ней тонкое белое платье, которого я еще не видел. Дорогое на вид. Жду, что она сейчас вскочит, будет как всегда импульсивна, но улыбка, которой она меня одаривает, настолько сдержанна, что даже страшно.
И все же я так рад, что у меня ноги подкашиваются:
Ты жива.
Добро пожаловать, Кассель,
говорит Захаров. Он стоит возле камина; когда мы приближаемся, он подходит к Лиле и целует ее в лоб. Он скорее похож на владельца какого-то дворянского поместья, чем на криминального авторитета в манхэттенских апартаментах.
Склоняю голову — надеюсь, сойдет за почтительный кивок:
Отличная квартирка.
Захаров улыбается, словно акула. В отблесках огня в очаге его седые волосы кажутся золотыми. Золотыми кажутся даже зубы — что заставляет меня, поежившись, вспомнить о Гейдже и о пистолете, примотанном скотчем к задней стенке моего шкафа. — Лила, можешь идти к себе и делать уроки.
Лила легонько прикасается к своему горлу — пальцы скользят вдоль отметин, которые она приняла, которые сделали ее полноправным членом криминальной семьи, а не просто дочерью Захарова — каждая черточка ее лица дышит яростью. Но Захаров и бровью не ведет. Уверен, он сам не понимает, что только что спровадил ее, словно ребенка.
Мама откашливается:
Если можно, Иван, я бы хотела переговорить с Касселем наедине.
Захаров кивает.
Мама встает и подходит ко мне. Сцепив руки, мы идем по коридору к просторной кухне — полы здесь из черного дерева, а посредине расположен кухонный стол из ярко-зеленого камня — судя по виду, возможно, из малахита. Я сажусь на барный стул, а мама ставит на конфорку прозрачный стеклянный чайник. Даже удивительно: похоже, она неплохо освоилась в квартире Захарова.
Хочется схватить ее за руку, чтоб удостовериться в том, что она настоящая, но мама не останавливается ни на минуту и вроде как не замечает меня.
Мам,
говорю я. — Я так рад, что ты… но почему же ты даже не позвонила или…
Я совершила большую ошибку,
говорит мама. — Огромную. — Она достает сигарету из серебряного портсигара, но вместо того, чтоб закурить, кладет на стол. Впервые вижу ее настолько встревоженной. — Мне нужна твоя помощь, милый.
Тут же вспоминаю Мину Лэндж. — Мы так волновались,
говорю я. — Несколько недель от тебя ни слуху ни духу, и во всех новостях о тебе говорили, знаешь ведь? Паттон требует твою голову.
Мы? — С улыбкой, спрашивает мама.
Я. Баррон. Дед.
Хорошо, что вы с братом снова сблизились,
говорит мама. — Мои мальчики.
Мам, тебя по всем новостным каналам показывают. Честно. Копы повсюду разыскивают тебя.
Она качает головой, отмахиваясь от моих слов. — Когда я вышла из тюрьмы, мне хотелось поскорее раздобыть денег. Там, милый мой, было несладко. Я все время думала или о подаче апелляции или о том, что стану делать, когда выйду. Можно было попросить вернуть мне несколько должков, да и кое-что на черный день отложить успела.
Например? — Спрашиваю я.
Она понижает голос:
Алмаз «Воскресение».
Я видел этот камень на ее пальце. Она надела его лишь раз, на обед после смерти Филипа. У камня весьма необычная окраска — он похож на каплю крови, упавшую в лужицу воды. Но даже видя его тогда, я решил, что, наверное, ошибся, что-то недопонял, потому что хотя Захаров и закалывал галстук булавкой с фальшивым бриллиантом, это вовсе не значило, что он потерял настоящий. И уж точно не значило, что камень у моей матери.
Ты его украла? — Одними губами выговариваю я, показывая на соседнюю комнату. — У него?
Давным-давно,
отвечает мама.
Невероятно — она с такой легкостью об этом говорит! Предпочитаю не повышать голос:
