чувствие. Даты, даже болезненные, требуют от прессы откликов, но как от-
зываться, не повторяясь, тридцать раз подряд? Когда в Омске, на берегу Ир-
тыша, я завел в кругу рабочих разговор о чехословацких событиях 1968 года,
оказалось, что для тридцатилетних это почти как битва русских с монголами
на Калке. Когда это было! А люди постарше и в прежние-то времена мало что
понимали и теперь припоминают по большей части то, что когда-то вложила
в головы идеология: «чехи продались Западу», «мы их кормили на свою го-
лову», «нас не любят, потому что мы сильные».
Это особенность советского массового сознания, пусть только части, во
второй половине ХХ столетия. Нервный переход к рынку, захват российским
и иностранным частным капиталом предприятий по добыче и транспорти-
ровке природных ресурсов, передел экономики, банков, страховых компа-
ний, часто с разбоем и стрельбой, обнищание населения, чувство полной без-
защитности перед взявшей власть кучкой людей, назвавших себя демокра-
тами, с личной охраной, численностью большей, чем была у царей, не вме-
щались в сознание сбитых с толку «низов» и окончательно выводили про-
блемы Восточной Европы за пределы живого интереса.
В канун тридцатилетия событий замысел редакции был прост: свести
на газетной полосе деятелей, причастных к Пражской весне с той и другой
стороны, давно не общавшихся друг с другом и согласных сказать, что те-
перь испытывают к другой стране, в каком направлении их мышление эво-
люционирует.
И вот я в Праге.
…Быстро несется автобус из Праги к Индрихову Градцу, откуда на по-
путном транспорте можно добраться до хутора Седло. Разглядываю попут-
чиков. Рядом со мной щекастый здоровяк лет сорока, берет сдвинут на бро-
ви. По-русски понимает, но говорит чуть-чуть. Зовут Матей, он из Западной
Чехии, из Домажлиц, центра Ходского края (Ходовии). В дремучих лесах и в
горах отважные ходы, издавна свободные люди, признававшие только
власть короля, вооруженные дубовыми посохами (чеканами), с послушными
им огромными псами, под знаменем с изображением песьей головы тысячу
лет назад несли охрану границы с Баварией, потом прославились подвигами
в эпоху гуситских войн. Роман о «псоглавцах», одну из любимейших у чехов
книг, написал Алоис Ирасек.
Матей, конечно, знает о герое романа Яне Козине (его настоящее имя
Ян Сладкий) и его матери, стойкой Козинихе, помнит сцены разгрома по-
встанцев и казни гордого Яна, и когда он перед смертью не к оружию звал
земляков, не к отмщению, а только довериться Божьему суду. Матей согла-
сен, что не сила, а справедливость торжествует в земных делах.
Матей приглашает в Домажлице на ежегодный грандиозный фольк-
лорный праздник. Нигде не услышишь такой игры на волынке, не увидишь
такой массы людей в традиционных костюмах. И спешит успокоить: «Ника-
кого отношения к уходу ваших войск. Это у нас сто лет. Каждый август!»
Из Индрихова Градца за полчаса я добрался на попутке в Седло.
Иржи слаб, с трудом передвигается, но просит домашних, его просьбой
смущенных, поставить на стол бутылку коньяка, признавшись, что врачи за-
претили, но никогда бы себе не простил, если бы не воспользовался случаем.
Протесты мои и домашних безуспешны. Мы отпиваем по глотку и принима-
емся звонить в Злин Мирославу Зикмунду. «Агой, Мирку!» – «Привет, Леня!»
Мы с Иржи вырываем друг у друга трубку, чтобы говорить с Миреком.
Условливаемся, что я проведу в Злине 8 и 9 августа.
Они оба, Иржи и Мирослав, никогда не чувствовали себя политиками,
но исторический опыт заставляет настораживаться каждый раз, когда их
страна посреди Европы может оказаться в эпицентре чужого противостоя-
ния. Вступление Чехии в Североатлантический Альянс им не кажется про-
движением НАТО на восток, а только возвращением страны на европейский
запад, в колыбель своей цивилизации, из которой они когда-то выпали, воз-
можно, по своей, но и не по своей воле. И хотя у чехов мнение на этот счет
разное, большинство поддерживает политику властей.
– Знаешь, – говорит Иржи, – я не стал бы утверждать, что наши власти,
принимая решение вступить в военный блок, держат в уме реальную угрозу
с чьей-то стороны, но мы понимаем людей, ответственных за национальную
безопасность. Не их вина за то, что перед их глазами страшный призрак 1968
года.
– Думаешь, боятся России? – спрашиваю.
– Нет, Россию не боятся… Но, как это по-русски… Побаиваются!
Возможно, недоверие поддерживают поспешные действия Москвы,
вроде распространенного российским посольством в Праге в апреле 1997 го-
да предупреждения: если Чехия вступит в НАТО, ей будут перекрыты по-
ставки российского газа. Не все у нас задумываются о том, что за народ сего-
дняшние чехи, какие чувства мы пробудили в них двадцать лет назад. Услы-
шав угрозу, чехи сами отказались от российского газа и договорились о по-
ставках из Норвегии. Пусть норвежский газ дороже, но никакая держава не
будет замахиваться на их небольшую страну кулаком.
У меня с собой блокнот 1960-х годов. В нем запись Иржи, сделанная в
те дни, когда из Иркутска я полетел на пару дней в Новосибирск повидаться
с Ганзелкой и Зикмундом. Журналисты еще спорили о предназначении
нашей профессии; это особенно занимало газетчиков Сибири с ее грандиоз-
ными стройками, планами на будущее. Братск, Усть-Илимск, ЛЭП-500 были у
всех на устах, но мало кому удавалось «пробить» статью о том, как тяжко жи-
вется в восточных районах коренному населению, всем тем, кто не на виду.
Иржи в мой блокнот записал:
«Леня дорогой, ты ищешь мысли близких о том, во что ты веришь больше все-
го: о журнализме, о смысле жизни журналиста. Мне думается, что печать должна
быть не только зеркалом общества, портретом властей по их совести, характере,
мудрости и творческих способностях, но прежде всего во многих направлениях про-
кладывать путь, быть первым советником, первооткрывателем социальных болез-
ней. Журналист должен видеть перспективу дальше всех и помогать вести вперед –
или он не журналист. Наш самый близкий русский был на всю жизнь журналистом,
поэтому он стал Лениным. Юра (Иржи) Ганзелка. 9 июля 1964 г.».
– То было от чистого сердца, – говорит Иржи, – так я тогда чувствовал.
Марксизм вошел в наше сознание, мы мечтали об идеальном обществе добра
и справедливости, связывали с ним надежды. Мы не думали, что в 1968 году
– на родине Ленина! – нас с Миреком назовут врагами России… Скажи, у вас
многие этому верили?
– Ну что ты.
– Больно, если бы многие.
Я хотел попрощаться в доме, но Иржи, не слушая доводов, поднялся,
опираясь на палку, проводить до ворот. Он долго стоял, скрестив обе руки на
палке, в старой длиннополой блузе садовника на Петршине. Перед тем, как
свернуть в переулок, я оглянулся. Он поднял согнутую в локте руку, кисть
слегка покачивалась, как маятник.
Мы не знали, что видимся последний раз.
Как быстро летит время; на пражских улицах давно другие лица, иные
моды, и в старичках, идущих сгорбясь, по Целетной или по Гусовой с пласти-
ковым пакетом, сквозь который просвечивают сардельки и бутылка кефира,
с трудом узнаешь активистов Пражской весны. Встречаясь в эти дни с Богу-
милом Шимоном, Честмиром Цисаржем, Йозефом Шпачеком, Людвиком Ва-
цуликом, с чешскими журналистами, чьи имена когда-то были у всех на
устах, слишком часто видишь людей, жалующихся на слабеющую память, но
не забывающих ничего.
Людвик Вацулик в больших очках, со свисающими усами, похож на муд-
рую сову. Мы сидим в маленьком кафе, в углу у окна, и я слушаю рассказ о
том, как в юности он прочитал биографию Махатмы Ганди и был потрясен
идеей ненасилия.
– Не могу сказать, что она одна руководила мною, когда я писал «Две
тысячи слов», но я на самом деле верю в возможность сопротивляться экс-
пансии без применения силы. Эта вера материализовалась в 1968 году. Хотя
было бы лучше, если бы идеей ненасилия руководствовались все-таки те, у
кого сила.
В дни оккупации Вацулик с женой и детьми оказался в южноморавской
деревне. Танки в ту глухомань не пришли. О событиях в стране следил по пе-
редачам радио. В Праге можно было реагировать на события, говорить с дру-
зьями, а в деревне он был наедине с собой, хватало времени для раздумий.
– Говорят, что хуже танков была «нормализация», когда чехи сажали
чехов. Ради этого и пришли танки, я думаю их главная задача как раз и была
