журнала.
Старик между тем продолжает:
– Говорим, мы великая держава! Что русскому забава, то немцу смерть.
Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех. Союз нерушимый сплотила
великая Русь. А позволь тебя спросить, это с какой стороны мы такие вели-
кие? Земли навалом? Поля, леса и горы? Тогда чего же едим венгерских цып-
лят, финское масло, польскую картошку? Такие великие, что прокормить се-
бя не можем?
Все молча смотрят на старика.
– Или потому великие, что нас много?
Так до Китая и Индии нам пока далеко.
А, может, дело в природных богатствах? Нефть, газ, алмазы? Но за это
спасибо Господу Богу, не мы то добро делали, оно нам досталось. В Саудов-
ской Аравии, к примеру, той же нефти больше нашего. А великие мы, не они?
Старик повернулся к священнику:
– Или потому великие, что чище, честней, святей других?
Любим друг друга, все поголовно веруем, с утра до ночи молимся? Как
Тибет и Ватикан?
Священник сидит невозмутим. Девушка еще ниже опускает голову в
журнал.
Возле нас толпится уже половина вагона.
– Осталась атомная бомба. У кого есть – великий! Все силы на нее ушли,
пояса подтянули. Тогда пиши – великий Пакистан, великая Северная Корея…
Старик разошелся:
– А теперь меня спросите, кто великая страна. Не бойтесь, ну?!
– И кто же? – помог старику попутчик в куртке.
– Я скажу. Великая никого не держит силой, не наводит страху на дру-
гих. Где люди не боятся выйти на улицу, где старикам можно жить на пен-
сию, где нет беспризорных, а инвалиды не ходят по электричкам да по ваго-
нам метро с протянутой рукой.
– Ну где ты, старик, такие страны видел?
– Есть такие. Швейцария! Новая Зеландия! Лихтенштейн!
Вот великие державы, храни их Господь. Вот бы кого догонять.
– Ну, это вы слишком, – нервничает мужчина в куртке. – Мы великий
народ, и армия наша великая, свои сапоги скоро будем мыть в Индийском
океане. Последний бросок на юг! Я сам читал.
Старик качает головой.
– Уже мыли, сколько раз… В Польше в пятьдесят шестом, в Чехослова-
кии в шестьдесят восьмом, в Афганистане в восьмидесятом… Солдатские,
кирзовые, на босу ногу.
– Почему на босу? – не понимает мужчина.
– Портянки пропили…
Старик молча достает из бокового кармана флягу, отвинчивает крышку,
принимает несколько глотков и протягивает флягу всем, кто рядом. Жела-
ющих не находится. Он не настаивает, прячет флягу обратно. Деревенские
женщины шарят в ведре, достают старику пирожки и помидор. Кто-то про-
тягивает на обрывке газеты вареное яйцо, по вагону ищут соль.
Старик ест с достоинством, ни на кого не обращая внимания. Поезд
приближается к Переделкино. Я прощаюсь и прохожу в тамбур. За окнами
проплывают зеленые поля, березняки, дачи горожан. Милая подмосковная
Россия. В висках стучит в такт вагонным колесам: «ве-ликая, ве-ликая, ве-
ликая… портянки про-пили, про-пили, про-пили…».
Дорога к писательским дачам идет мимо древнего (ХVII в.) храма Пре-
ображения Господня и сельского кладбища среди лип и дубов. Удивитель-
ная, дышащая поэзией земля; здесь невозможны, не задерживаются, мелкие
мысли, злобные помыслы, неискренние слова. Там холмик, под которым Бо-
рис Пастернак. Мне показывали старичка, поклонника поэта, который при
жизни поэта с ним не встречался, смущался показаться навязчивым, но уже
много лет в любое время года, хоть в проливной дождь, дважды в неделю
приходит к могиле возложить цветы, убрать опавшие листья. Это его поклон
русской литературе, духовному величию нации. Но его ровесник, старик-
солдат в электричке, говорил вагону о другом, для него горьком, и как нужно
зачерстветь, чтобы не уловить в словах подвыпившего человека обиду, хотя
вряд ли он сам точно знает, на кого. Представляю, хочу представить, как же
устал старый защитник Отечества, освободитель Европы, если из него ушла
гордость гражданина лучшей в мире страны; она всегда в нем была, держала
незадавшуюся жизнь. Открыть на все вокруг глаза, это как самому табуретку
выбить у себя из-под ног на эшафоте.
В 1998 году, уже после распада СССР я двое суток трясся в кабине гру-
женного углем грузовика по Памирскому тракту. Водитель, старый таджик-
исмаилит из Хорога, центра Горного Бадахшана, всю дорогу молчал, попытки
заговорить встречал с неприязнью, а на второй день, когда миновали высо-
когорный пыльный Мургаб, его прорвало: «Зачем вы украли у меня роди-
ну?!» Я ничего не понимал. «В Монголии, Китае, Афганистане меня спраши-
вали: «Откуда ты?» – «Из Советского Союза». «О, большая страна!» – смотре-
ли с уважением. А теперь? «Из Горного Бадахшана…» – «Это что? Где? Близко
от чего?!»
С тех пор, как в ХIII веке русские князья покорились кочевникам, при-
шедшим из глубин азиатского пространства, и стали вести свои обозы в их
далекую столицу Каракорум, а потом в Сарай на Нижней Волге, столицу Зо-
лотой Орды, принимать из рук монгольских ханов ярлыки на свое княжение,
таинственные пространства уже тогда возбуждали русских людей непонят-
ной манящей широтой. Опьянение вдруг распахнувшимся миром три столе-
тия лепило русский национальный характер; он приспосабливался к незна-
комой внешней среде, освобождался от трепета перед опасностями, был тер-
пелив и непредсказуемо взрывчат, часто через край, в жестоких стычках или
в веселом застолье. У русских князей появлялись жены-монголки из родови-
тых семей, от них пошли скуластенькие и слегка темнокожие наследники,
среди русской знати и духовенства появлялись обращенные в христианство
выходцы из монгольских (татарских) семей.
Не я один задумывался, в какой мере русская солдатская масса, при-
шедшая в Прагу, ощущала себя исторической частью России, ее армии.
С одной стороны, они потомки дружины Ермака, двинувшейся в ХVI ве-
ке на восток за пушниной, приводя «под государеву руку» местные племена
и роды, еще не успевшие сложиться в народности. За полвека русские люди
закрепили за собой бассейны сибирских рек от Урала до Тихого океана; каза-
ки, стрельцы, крестьяне рубили избы и брали в жены молодых аборигенок.
Они стали предками особого типа русского сибирского населения, сохранен-
ного до наших дней: людей славянского облика с суженными черными гла-
зами, у которых мятежная русская душа уживается с азиатской созерцатель-
ностью, неспешностью, невозмутимостью. Новые ощущения входили в рус-
ский народный характер и рождали несовместные черты – от способности
блоху подковать до непонятного европейцу разгильдяйства. Бескрайние
пространства усиливали тягу к сближению племен и народностей; эту тягу
одни назовут «собиранием земель», другие в ней увидят импульсы к новым
экспансиям как к залогу преуспевания государства. Их потомки в солдатской
форме будут сидеть на броне танков, изумленно разглядывая Прагу, давая
умствующим публицистам повод назвать их внезапное появление встречей
Европы и Азии.
С другой стороны, в солдатах 1960-х годов не было ничего от амбиций
русских воинов петровской и послепетровской России, особенно поры 1812
года, когда война была воистину народной и от их штыка бежали дотоле
непобедимые полки Наполеона. Но после громких побед было и поражение в
русско-японской войне 1904-1905 годов; разгром от маленького островного
государства надолго поколебал самомнение армии и надежду на успех, пока
нет стимула всем миром защищать отечество. Наступательный дух возрож-
дали большевики: с начала 1920-х годов в коминтерновских военных лаге-
рях в Сибири готовили монгольские, китайские, корейские, тибетские, аф-
ганские, индийские, японские боевые отряды, способные в своих странах
раздуть «пожар мировой революции». Это удалось только в кочевой Монго-
лии. Приготовления и локальные войны на разных континентах, которые
вел Советский Союз, для российского народа не были священными. Высо-
чайшее чувство любви и самопожертвования всех охватило только при
нападении гитлеровской Германии; у меня хранятся письма отца с фронта, и
я знаю, о чем пишу.
А советских танкистов в Чехословакии в 1968 году что могло вдохно-
вить, возвысить их души до состояния, которое в Отечественную войну при-
ходило к людям само, не дожидаясь приказов, политбесед, трибуналов? Что
надо «положить конец нарастанию кризиса в братской cтране»? Отвести в
ней «угрозу социалистическим завоеваниям»? Сместить неугодных Кремлю
Дубчека, Смрковского, Кригеля? Опередить чужие армии и вторгнуться в Че-
