Глава CXLIII
НЕ ПОЙДУ
Кинкас Борба замолчал и принялся запихивать книгу обратно на полку. Я снова перечитал записку. За ужином, видя, что я все время молчу, жую, забывая проглотить, бессмысленно смотрю то на стену, то на какое-нибудь блюдо на столе, то на кресло или вдруг отгоняю невидимую муху, мой приятель не выдержал и спросил меня:
— Что с тобой? Держу пари, все дело в этой записке!
Он не ошибся. Действительно, мне было как-то не по себе от просьбы Виржилии. Я подарил доне Пласиде пять тысяч рейсов; сомневаюсь, чтобы кто-нибудь на моем месте проявил такую щедрость. Пять тысяч! Что она с ними сделала? Верно, растратила зря на всякие глупости да лакомства, а теперь я же должен устраивать ее в Дом призрения. Умирает чуть не на улице. Я даже не знал или забыл, где находится эта улица Эскадиньяс, но, судя по названию, наверняка где-то на окраине. И я должен тащиться по грязным и темным улицам, разыскивать дом, стучать в дверь, привлекая толпы любопытных соседей. Экая тоска. Нет, не пойду.
Глава CXLIV
ОТНОСИТЕЛЬНАЯ ПОЛЬЗА
Однако добрая советчица — ночь убедила меня, что мужчина не может отказать в просьбе бывшей даме сердца.
— Это все равно что долговое обязательство, и должно быть оплачено,— сказал я себе, поднимаясь утром с постели.
Сразу же после завтрака я отправился к доне Пласиде; на вонючей, колченогой койке лежал иссохший скелет, накрытый грязным тряпьем. Я оставил немного денег, а назавтра перевез дону Пласиду в Дом призрения, где через неделю она умерла. Вернее, однажды утром ее нашли мертвой: она ушла из жизни тайком, как и появилась. И я снова спросил себя, как спрашивал в главе LXXV: неужели лишь для этого церковный ризничий и торговка сластями призвали дону Пласиду на свет божий в минуту сладострастия? Но потом я подумал, что, не будь доны Пласиды, моя связь с Вир- жилией не смогла бы длиться так долго, и мы были бы вынуждены расстаться с ней в самом разгаре нашей любви. Значит,и от жизни доны Пласиды была какая-то польза. Разумеется, польза относительная, я согласен, но поди найди в этом чертовом мире хоть что-нибудь абсолютное!
Глава CXLV
ПРОСТОЕ ПОВТОРЕНИЕ
Что касается пяти тысяч рейсов, то стоит ли рассказывать, как живший по соседству каменотес прикинулся влюбленным в дону Пласиду и добился взаимности, а может быть, в ней просто пробудилось женское тщеславие,— так или иначе, он женился на ней, а через несколько месяцев под каким-то предлогом продал ее страховые полисы и, забрав деньги, был таков. Не стоит труда рассказывать об этом. Это все та же собачья драка, философски осмысленная Кинкасом Борбой. Простое повторение одной из предшествующих глав.
Глава CXLVI
ПРОГРАММА
Итак, я задумал издавать газету. Прежде всего я сформулировал программу, которая должна была внедрить принципы гуманитизма в политическую жизнь страны; но поскольку Кинкас Борба до сих пор не опубликовал свою книгу (из года в год он откладывал ее публикацию, внося новые и новые поправки), мы условились, что я не стану делать никаких ссылок на его труд. Он потребовал только, чтобы я составил и отдал ему собственноручное заявление, в котором указал бы, что отдельные рекомендуемые мною для применения в политической области принципы взяты из его еще не изданной книги.
Программа моя, безусловно, не имела себе равных: она обещала оздоровить общество, уничтожить злоупотребления, защитить разумные принципы свободы и безопасности, оживить торговлю и производство, в ней цитировался Гизо[69] и Ледрю-Роллен[70] и заканчивалась она угрозой, которую Кинкас Борба назвал жалкой и ограниченной: «Поддерживаемая нами новая доктрина неизбежно должна привести к падению нынешнего кабинета». Сознаюсь, однако, что при тогдашних политических обстоятельствах программа эта казалась мне шедевром. Что же до угрожающей концовки, то хотя Кинкас Борба нашел ее жалкой, я доказал ему, что она зиждится на позициях чистейшего гуманитизма, и он сам потом признал это. Ибо гуманитизм вмещает в себя все: войны Наполеона и поединок козлов, согласно нашей теории, исполнены равного величия, с той лишь разницей, что солдаты Наполеона знали, что они умрут, чего, конечно,нельзя сказать о козлах. И, следовательно, я всего лишь использую обстоятельства применительно к формуле: одна мировая душа должна вытеснить другую мировую душу, на радость всеобщей мировой душе.
— Ты мой возлюбленный ученик, мой верный халиф! — возопил Кинкас Борба, и в его голосе я уловил ноту нежности, которой прежде никогда не слышал.— Теперь я могу сказать, как пророк Магомет: пусть даже солнце и луна будут против меня, я все равно не отрекусь от своих откровений. И верь, дорогой мой Браз Кубас,— все эти истины вечны: они жили еще до сотворения мира и будут жить всегда.
Глава CXLVII
СУМАСБРОДНАЯ ЗАТЕЯ
Выработав программу, я дал для публикации коротенькое объявление, в котором говорилось, что, вероятно, в самое ближайшее время начнет выходить оппозиционный орган, возглавляемый доктором Бразом Кубасом. Кинкас Борба, прочитав это объявление, тут же схватил перо и с истинно гумапитическим чувством братства приписал рядом с моим именем такое определение: «Одним из самых известных членов парламента прошлого созыва».
На следующий день ко мне пришел Котрин. Он был явно расстроен, он старался скрыть свою досаду под напускной веселостью. Он увидел мое объявление и в качестве друга и родственника счел своим долгом посоветовать мне отказаться от подобной идеи. Это заблуждение, и заблуждение роковое. Он доказывал мне, что я поставлю себя в весьма затруднительное положение и наверняка закрою себе доступ в парламент. Нынешний состав кабинета не одному ему кажется превосходным,— разумеется, я волен с этим не соглашаться, но кабинет определенно просуществует долго; и чего же я добьюсь, восстановив его против себя? Ему, Котрину, известно, что кое-кто из министров благоволит ко мне, и, если представится случай, вполне возможно... Тут я прервал его, сказав, что я тщательно обдумал свой шаг и отступать не собираюсь. Я предложил ему ознакомиться с программой будущей газеты, но он отказался наотрез, заявив, что не желает иметь ни малейшего касательства к моей сумасбродной затее.
— Это настоящее безумие,— повторял он,— поразмысли обо всем хорошенько — и ты сам в этом убедишься.
Сабина, когда мы вечером увиделись с ней в театре, сказала мне то же самое. Оставив дочь с Котрином в ложе, она увлекла меня в фойе.
— Милый брат, что это вдруг тебе взбрело в голову? — спрашивала она с огорчением.— Зачем тебе без нужды ссориться с правительством, когда ты мог бы...
Я ответил ей, что не намерен клянчить у правительства депутатское кресло и что моя мысль о неизбежном падении нынешнего кабинета не связана с какими-то личными притязаниями, а вытекает из определенной философской формулы; я поклялся Сабине, что, хотя моя газета будет достаточно боевой, я не собираюсь нарушать норм вежливости — наглость мне самому не по вкусу.
Сабина похлопала себя по кончикам пальцев сложенным веером, покачала головой и снова принялась уговаривать меня, прибегая попеременно то к мольбам, то к угрозам, но я не сдавался: нет, нет и нет,— все уже решено.
— Ну, разумеется, ты предпочитаешь следовать советам всяких проходимцев и завистников,— рассердившись, бросила мне в лицо Сабина.— Поступай как знаешь, мы свой долг выполнили.— Она повернулась ко мне спиной и направилась в ложу.
Глава CXLVIII
НЕРАЗРЕШИМАЯ ПРОБЛЕМА
Газета моя вышла. Не прошло и суток, как в других газетах появилось заявление Котрина; вкратце оно сводилось к следующему: хотя он и не принадлежит ни к одной из политических партий, он все же считает необходимым заявить со всей ответственностью, что никакого, ни прямого, ни косвенного, отношения к газете своего шурина, доктора Браза Кубаса, он не имеет и выступает с осуждением идей и политической позиции этой газеты. Нынешний кабинет (как, впрочем, и любой другой, будь он составлен из столь же блестящих государственных умов), несомненно, предназначен для того, чтобы способствовать общественному прогрессу и процветанию.
Я просто не мог поверить своим глазам и даже протер их, прежде чем еще раз перечитал это неожиданное, неуместное и загадочное заявление. Если Котрин не принадлежит ни к одной из партий, то почему его так взволновал столь заурядный факт, как издание газеты? Мало ли людей одобряет или порицает правительство, однако они не делают таких заявлений в печати, да и не обязаны их делать. Я никак не мог понять, что побудило Котрина вмешаться и почему он так настроен против меня. До сих пор наши отношения были искренними и дружелюбными; при всем желании мне не удалось припомнить никаких разногласий, ни тени неудовольствия не возникало между нами после нашего примирения.
