Собратья‑готтентоты отнесли тело в небольшую пещеру на склоне холма и завалили вход камнями потяжелее, чтобы их не откатили гиены.
Спустившись с холма, солдаты провели короткую траурную церемонию, состоявшую в основном из громких трагических воплей и ружейной пальбы в воздух, чтобы душа Сакки побыстрее отправлялась в последнее странствие. Воины с аппетитом позавтракали копченым слоновьим мясом, и капрал подошел к Робин с совершенно сухими глазами и широкой улыбкой на лице.
— Мы готовы выступать, Номуса! — объявил он, задрал колено чуть ли не до подбородка, топнул ногой и подчеркнутым движением отдал честь.
Такого уважения до сих пор удостаивался только начальник экспедиции, майор британской армии Зуга Баллантайн.
В тот день носильщики снова пели в пути, впервые с тех пор, как они оставили лагерь у горы Хэмпден:
Она твоя мать и твой отец,
Она перевяжет твои раны,
Она охраняет твой сон.
Мы дети твои, мы славим тебя, Номуса.
Номуса, дочь милосердия!
Когда караван вел Зуга, Робин бесило не только промедление, но и полный провал попыток вступить в контакт с жителями разбросанных тут и там укрепленных деревень. Она считала, что отыскать в этой неизведанной глуши след Фуллера Баллантайна можно лишь через тех, кто видел его, говорил с ним или вел торговлю.
Робин не верила, что отец прокладывал себе путь огнем и мечом и держался так надменно, как Зуга. Ей вспоминалась крошечная падающая фигурка чернокожего в львиной шкуре, которого столь безжалостно застрелил брат, и Робин представила, как мирно, без стрельбы и бойни, прошли бы по слоновьей дороге она или отец: тактическое отступление, небольшие подарки, осторожные переговоры — и путь открыт.
«Это настоящее убийство! — в сотый раз повторяла она про себя. — За которым последовал откровенный грабеж».
В деревнях, мимо которых проходил караван, Зуга без зазрения совести пользовался плодами труда туземцев — отбирал табак, просо и ямс, не оставляя в уплату даже горсточки соли или полоски вяленого слоновьего мяса.
— Зуга, давай попробуем наладить отношения с туземцами, — уговаривала его сестра.
— Это дикий и опасный народ, — нахмурился он.
— Они не ждут от тебя ничего, кроме убийств и грабежа, и, Бог свидетель, ты не обманул их ожиданий!
Спор повторялся изо дня в день, и никто не хотел уступать. Теперь Робин по крайней мере развязала себе руки и могла попытаться вступить в контакт с машона, как презрительно называла их Джуба, не опасаясь, что нетерпеливый и высокомерный брат сорвет переговоры.
На четвертый день караван приблизился к необычному природному образованию. С севера на юг, от горизонта до горизонта, насколько хватало глаз, тянулось что‑то вроде высокой стены. Впереди в скале открывался единственный проход. Растительность становилась гуще и темнее, и было ясно, что сквозь разлом протекает река. Робин немного изменила маршрут и направила колонну в ту сторону.
За несколько миль до прохода Робин с радостью заметила следы человеческого жилья — первые с тех пор, как путешественники оставили позади гору Хэмпден.
На высоких утесах над речным руслом виднелись укрепленные стены. По берегам реки простирались возделанные поля, защищенные колючими изгородями. Посреди сочных темно‑зеленых всходов проса стояли на сваях небольшие сторожевые хижины, крытые листьями.
— Сегодня набьем животы, — подмигнул капрал. — Просо созрело.
— Мы остановимся здесь! — отрезала Робин.
— Но там же…
— Здесь! — повторила она.
Никто не понимал, почему Номуса не захотела приближаться к заманчивому угощению, мало того, запретила кому бы то ни было покидать пределы лагеря, за исключением водоносов и сборщиков хвороста, однако недовольство сменилось неподдельной тревогой, когда она ушла сама, безоружная, взяв с собой одну лишь Джубу.
— Эти люди — дикари, — пытался остановить ее капрал. — Они вас убьют, и тогда майор Зуга убьет меня!
Зайдя на ближайшее поле, Робин с Джубой осторожно приблизились к сторожевой хижине. К приподнятой над землей платформе вела шаткая лестница, рядом тлели подернутые пеплом угли костра. Робин опустилась на колени и раздула огонь, подбросила в него сухих веток и послала Джубу за пригоршней свежих листьев.
Поднявшийся вскоре столб дыма привлек внимание наблюдателей на утесе. Их застывшие силуэты отчетливо вырисовывались на фоне неба. Жутковато было ощущать на себе взгляды стольких глаз, но Робин полагалась не только на милосердие туземцев и молитвы, которые усердно возносила. Зная, что береженого Бог бережет, она засунула за пояс брюк большой «кольт» Зуги и прикрыла его полой фланелевой рубашки.
Рядом с дымящимся сигнальным костром Робин оставила фунт соли в калебасе — сосуде из высушенной тыквы — и связку копченого слоновьего мяса, последнюю из ее запасов.
На следующий день рано утром Робин и Джуба снова пришли на поле. Мясо и соль кто‑то забрал, а поверх их вчерашних следов виднелось множество отпечатков босых ног.
— Капрал, — сказала Робин готтентоту, вернувшись, — мы идем на охоту, добыть мяса.
Капрал расплылся в блаженной улыбке: накануне вечером они доели последние куски копченого мяса, уже порядком зачервивевшего. Рука вояки с растопыренными пальцами взлетела к козырьку фуражки в четком салюте, нога выбила из земли облако пыли, и готтентот удалился, на ходу выкрикивая приказы.
Зуга давным‑давно объявил, что «шарпс» — слишком слабое оружие для слонов, и с тех пор оставлял его в лагере, предпочитая современной винтовке, заряжавшейся с казенной части, крупнокалиберные гладкоствольные ружья. Робин взяла «шарпс» и не без трепета осмотрела его. Ей доводилось стрелять из такого по мишени и теперь, уединившись в травяной хижине, она стала вспоминать, как заряжать ружье и взводить курок. Вряд ли она сумеет хладнокровно выстрелить в живое существо, однако десятки голодных ртов, которые теперь были на ее попечении, превращали такой поступок в горькую необходимость. Впрочем, капрал, который своими глазами видел, как она сразила нападающего льва, не разделял подобных сомнений доктора.
Не прошло и часа, как в густых тростниковых зарослях на берегу реки им попалось стадо буйволов. Робин в свое время внимательно слушала охотничьи рассказы брата и знала, что подходить надо с подветренной стороны, к тому же в зарослях видимость ограничивалась несколькими футами, а две сотни коров с мычащими телятами заглушали все прочие звуки. В результате охотникам удалось подойти незамеченными совсем близко — с такого расстояния не промахнулся бы даже начинающий стрелок.
Готтентоты беспрерывно палили из ружей, и Робин, нахмурившись, стреляла в проносившихся мимо громадных зверей, вспугнутых выстрелами.
Когда осела пыль и легкий ветерок отнес прочь густую завесу порохового дыма, в тростниках осталось шесть убитых буйволов. Маленький отряд ликовал. Солдаты разрубили туши на крупные куски, нанизали на длинные шесты и с песнями двинулись обратно в лагерь. Однако общий восторг сменился изумлением, когда Робин велела отнести буйволиную ногу к хижине на просяном поле.
— Эти люди — пожиратели корней и грязи, — возмущалась Джуба. — Мясо для них слишком хорошо.
— Ради этого мяса мы рисковали жизнью… — начал было капрал, но, поймав взгляд Робин, осекся и скромно потупился. — Номуса, может быть, дадим им меньше? Из копыт они сварят хорошую похлебку… Эти люди — дикари, им все равно, что есть, а целая буйволиная нога…
Робин молчала, и он пошел прочь, бормоча и горестно покачивая головой.
Среди ночи ее разбудила Джуба. Из деревни на холме слышался рокот барабанов и пение: там явно шел праздничный пир.
— Они в жизни не видели столько мяса сразу, — сердито проворчала девушка.
На месте, где оставили мясо, Робин наутро нашла корзину из коры с полутора десятками яиц размером с голубиные и два больших глиняных горшка просяного пива. При взгляде на серую пузырящуюся кашу Робин почувствовала тошноту. Она отдала пиво капралу, и солдаты мигом прикончили напиток, причмокивая и кивая с видом знатоков, откупоривших бутылку старого кларета. Робин не выдержала соблазна и отхлебнула из горшка. Пиво оказалось кисловатым, освежающим и довольно крепким — захмелевшие готтентоты болтали и хрипло смеялись.
