Майор долго молчал. Его лицо оставалось бесстрастным, лишь глаза выдавали борьбу чувств, происходившую в душе. Наконец он заговорил:
— Отец сошел с ума, ты сможешь исцелить его разум?
— Нет. — Робин покачала головой. — Тут все плохо, но при заботливом уходе в хорошей больнице можно вылечить тело, и он проживет еще много лет.
— Зачем? — спросил Зуга.
— Ему будет хорошо, он будет счастлив.
— И весь мир узнает, что наш отец, великий Фуллер Баллантайн, сумасшедший сифилитик? Не будет ли милосерднее оставить легенду незапятнанной? Или даже приукрасить ее, а не тащить обратно несчастное существо, больное и безумное, чтобы над ним потешались все враги!
— Для того ты и подчистил дневники? — Голос Робин звучал необычно резко, даже в ее собственных ушах.
— Опасное обвинение. — Зуга тоже терял контроль над собой. — Ты можешь это доказать?
— Зачем доказывать, я и так знаю.
— Он все равно не может идти с нами, — сменил тему Зуга.
— Сделаем носилки. — Она пожала плечами. — Носильщиков у нас предостаточно.
— Куда ты предлагаешь идти? Обратного пути через горы он не переживет, а дорога на юг не отмечена на карте.
— У отца в дневнике обозначен путь невольничьих караванов, он ведет прямо к побережью…
— А как же экспедиция? — перебил Зуга.
— Мы ставили целью отыскать Фуллера Баллантайна и представить отчет о работорговле, — отчеканила Робин. — Отец успешно найден, а фактов для отчета на дороге к побережью наберется предостаточно… Ах да, извини, я забыла про золото и слоновую кость. Это ведь самая главная цель, не так ли, дорогой братец?
— У нас есть обязательства перед попечителями, — упрямо нахмурился брат.
— И никаких обязательств перед несчастным больным человеком? — Робин театральным жестом указала на холм и топнула ногой, что было уже лишнее. Совсем выйдя из себя, она заорала: — Поступай как знаешь, а я забираю отца и отправляюсь на побережье, прямо сейчас!
— Нет, не забираешь!
— Да чтоб ты провалился, Моррис Зуга Баллантайн! Пошел к черту!
Ругательство доставило ей мрачное удовлетворение. Робин резко развернулась и зашагала прочь, увязая в песке длинными ногами в обтягивающих брюках.
Через два дня Робин была готова выступать. После ссоры у реки брат общался с ней с помощью записок, очевидно, чтобы в будущем иметь письменное оправдание своих действий.
Запрет брать с собой больного сопровождался полудюжиной аккуратно пронумерованных причин, по которым Робин следовало остаться. Она ответила коротким решительным отказом. После этого в маленькой потной ручке Джубы прибыло еще одно послание, составленное в высокопарных выражениях и предназначенное, как с горечью поняла Робин, главным образом для будущих читателей.
«Раз уж ты с такой настойчивостью придерживаешься своего безумного решения…» — начинал брат, далее предлагая ей взять с собой в качестве охраны весь отряд готтентотских мушкетеров, за исключением сержанта Черута, который выразил желание остаться с майором. Солдаты с капралом во главе должны были, как гласило письмо, «в целости и сохранности доставить тебя и твоего пациента на побережье и защитить в пути от любых опасностей».
Брат настаивал, чтобы Робин забрала с собой почти всех носильщиков. Себе он оставлял пятерых, не считая четырех оруженосцев — Мэтью, Марка, Люка и Джона.
Он отдавал сестре винтовку «шарпс» и все оставшиеся припасы, за исключением «определенного количества пороха и пуль, а также медикаментов, необходимых для выполнения дальнейших задач экспедиции, которые имеют первостепенное значение».
В заключение майор заново повторял все аргументы в пользу того, чтобы оставить отца в пещере на холме, и еще раз просил Робин пересмотреть свое решение. Она избавила его от необходимости снимать копию, просто вернув письмо с припиской: «Мое решение твердо. Я отправляюсь к побережью завтра на рассвете». В конце Робин поставила дату и расписалась.
На следующее утро, до восхода солнца, майор прислал на холм людей и носилки из тонких стволов дерева мопане, скрепленных сыромятными кожаными ремнями. Ложе носилок было сплетено из тех же ремней, нарезанных из кожи только что убитой антилопы. Чтобы беспокойный больной не вывалился, его пришлось привязать.
Доктор шла рядом с носилками, успокаивая безумного старика. Готтентотская охрана и носильщики ждали внизу, готовые выступать. Майор стоял чуть поодаль, на лице его не отражалось никаких чувств. Робин шагнула к нему.
— Теперь, милый братец, мы лучше знаем друг друга, — хрипло проговорила она. — Нам трудно ужиться вместе — не слишком удавалось раньше и едва ли удастся в будущем, но это не значит, что я тебя не уважаю… а люблю я тебя даже больше, чем уважаю.
Зуга вспыхнул и отвел взгляд Робин предполагала, что ее слова вызовут лишь неловкость.
— Я проверил, — сухо сказал он, — у тебя сто фунтов пороха, это даже больше, чем понадобится.
— Ты не хочешь попрощаться с отцом?
Он натянуто кивнул и подошел к носилкам, избегая смотреть на женщину машона, стоявшую рядом.
— До свидания, сэр, — официально кивнул он, наклонившись к Фуллеру Баллантайну. — Желаю вам быстрого безопасного путешествия и скорейшего выздоровления.
Сморщенное беззубое лицо повернулось к Зуге. Сероватый свет зари отражался на бритой голове бледными фарфоровыми отблесками, глаза, живые и подвижные, как у птицы, безумно сверкали.
— Господь мой пастырь, и не убоюсь зла, — чуть различимо прошамкал больной.
— Так точно, сэр, — серьезно кивнул майор, молодцевато отдавая честь, — в этом не может быть никаких сомнений.
Отступив на шаг, Зуга кивнул туземцам, и носилки двинулись навстречу бледному желто‑оранжевому восходу.
Брат и сестра в последний раз стояли бок о бок, глядя на проходящую колонну. Прошли последние носильщики, рядом осталась только маленькая Джуба, и Робин порывисто обняла брата, пристально вглядываясь ему в глаза.
— Не могу поверить, — воскликнула она, — неужели мы так и расстанемся?
На мгновение плечи майора обмякли, но он снова чопорно выпрямился.
— Это не прощание, — буркнул он. — Я последую за тобой, как только выполню то, что необходимо. Мы снова встретимся.
Робин бессильно опустила руки, отстраняясь.
— Ну что ж, тогда до встречи, — печально кивнула она; брат упорно не проявлял душевной теплоты. — До встречи, — повторила она и пошла прочь.
Джуба двинулась следом за ней, догоняя караван.
Зуга стоял, прислушиваясь к стихающему пению носильщиков. Вскоре тишину нарушал лишь сладкоголосый хор африканских птиц, приветствующих новую зарю, да отдаленные завывания гиен.
В душе майора боролись противоречивые чувства. Он ощущал вину за то, что отпустил сестру, пусть даже с хорошим сопровождением, в опасный путь к побережью, и в то же время переживал, что ее отчет прибудет в Лондон первым. Между тем точность записей в дневниках старого Баллантайна весьма сомнительна, и еще неизвестно, можно ли на них полагаться. Однако сильнее всего было радостное облегчение: теперь он наконец отвечает только за себя и может не оглядываясь идти так далеко, как позволят крепкие ноги и несгибаемое упорство.
Он встряхнулся, скидывая с плеч груз вины и сомнений, и, полный радужных надежд, вернулся в покинутый лагерь, где ждал сержант Черут.
— От твоих улыбок дети плачут, — усмехнулся майор, — а уж от хмурой физиономии… Что тревожит тебя на сей раз, о, грозный истребитель слонов?
Маленький готтентот раздраженно кивнул на тяжелый металлический ящик, в котором хранились парадный мундир и шляпа.
— Ни слова больше, сержант, — предостерег Зуга.
— Носильщики жалуются, они так долго несли его…
— И понесут к воротам самой преисподней, если я захочу! — Сверкнув глазами, майор обернулся к кучке людей: — Сафари! — Мы выступаем!
Зуга был готов к существенным расхождениям между координатами, указанными в заметках отца, и теми, что он вычислял сам. При астрономических наблюдениях несколько секунд ошибки хронометра дают разницу во много миль, а потому майор не спешил радоваться, когда характерные детали ландшафта, попадавшиеся на пути, с невероятной точностью соответствовали картам, скопированным с дневников отца. Однако с каждым новым переходом сомнений оставалось все меньше: Умлимо и разрушенный город существуют на самом деле и находятся всего в нескольких днях пути.
