В середине долины сбились в кучку хижины, аккуратно крытые листьями, поблизости ковырялись в земле несколько тощих кур. Майор спустился по склону к деревне. Все жилища были покинуты, но совсем недавно — даже каша в горшках не остыла.
Три самые большие хижины оказались битком набитыми сокровищами — кожаными мешками с солью, железными инструментами и оружием, слитками красной меди и грудами небольших слоновьих бивней. Очевидно, это и были дары, предназначенные оракулу, — подношения богам дождя, плата за проклятие, наложенное на врага, или за смягченное сердце кокетки.
Отсутствие запоров и охранников убедительно свидетельствовало о власти Умлимо и ее вере в собственное могущество. Однако если верить дневнику Фуллера Баллантайна, «грязная полуночная ведьма», как он ее называл, была давным‑давно мертва и ее разбитый череп, обглоданный гиенами, выбелило жаркое африканское солнце.
Пригнувшись, Зуга вышел через низкую дверь последней хижины на солнечный свет. Он снова окликнул, но не получил ответа. Люди здесь безусловно обитали, и много, но вступить с ними в контакт и выяснить точное местонахождение «гробницы царей» было не так‑то просто.
Опершись на длинное ружье, майор окинул взглядом крутые скалы и заметил тропу. Дорога, проходившая сквозь деревню, тянулась по долине, затем по дальнему склону и обрывалась у гранитного утеса, где виднелось отверстие пещеры, рассекавшее основание скалы узкой горизонтальной щелью, похожей на лягушачий рот.
Зуга вкарабкался по пологому склону к пещере. Мешок с провизией и флягу он оставил в деревне и шел налегке, рослый и гибкий. Его борода золотилась на солнце, и ни один тайный наблюдатель не сомневался, что это вождь и великий воин, достойный уважения.
Наверху он остановился — не от усталости, подъем был вовсе не тяжел, — чтобы осмотреться. Устье пещеры достигало в ширину ста шагов, а до потолка можно было дотянуться рукой. Дальше дорогу перекрывала стена из обтесанных гранитных блоков, пригнанных друг к другу так плотно, что между ними нельзя было просунуть лезвие ножа. Стену явно строили умелые каменщики, но в незапамятные времена: кое‑где блоки обрушились и валялись грудами, открывая темные проходы.
Тропа вела в один из таких провалов и исчезала во мраке. Вход выглядел не слишком гостеприимно. Если войти, свет останется у него за спиной, а глаза не успеют привыкнуть к темноте. Что, если внутри поджидает воин с топором или копьем? Вглядываясь в зловещую тьму, майор почувствовал, что его первоначальный энтузиазм остывает. Он сложил ладони рупором и выкрикнул на языке матабеле:
— Я пришел с миром!
Ему ответили почти сразу. Тоненький детский голосок прозвучал прямо за плечом, совсем рядом.
— Белый — цвет траура и смерти, — послышались слова на том же языке.
Майор в замешательстве огляделся. Никого. Сердце тревожно заколотилось. Долина за спиной была пустынна и безмолвна — ни человека, ни животного. Казалось, голос исходит из воздуха.
У Зуги пересохло во рту, от страха вдруг зачесалось все тело. Внезапно с утеса над головой раздался другой голос:
— Белый — цвет войны.
На сей раз это был голос древней старухи, скрежещущий и пронзительный. Зуга поспешно задрал голову — склон утеса был голым и гладким. Сердце колотилось в груди, как птица в клетке, горло сжалось от страха.
— Белый — цвет рабства, — прозвенел над головой мелодичный девичий голос, нежный и текучий, как журчание ручейка.
«И заговорила она голосами Вельзевула и Белиала, Азазела и Велиара, всего мириада воплощений Сатаны», — писал отец. Зуга почувствовал, как его ноги наливаются свинцом от суеверного ужаса.
— Белый орел низверг каменных соколов! — загрохотал в пещере густой бас, гулкий, как рев быка.
Зуга набрал в грудь побольше воздуха, чтобы овладеть непокорным телом. Память воскресила воспоминания детства — брайтонский пирс воскресным августовским днем; вцепившись в руку дяди Уильяма, мальчик зачарованно смотрит на фокусника, который оживил куклу, и та говорит тоненьким писклявым голоском, а ей кто‑то отвечает из коробки, в которой не уместится даже кролик…
Зуга расхохотался — так громко и раскатисто, что сам себе удивился.
— Оставь свои фокусы для детей, Умлимо. Я пришел с миром, чтобы говорить с тобой, как мужчина.
В темноте за обрушенной стеной послышался легкий шелест. Шаги босых ног по каменному полу?
— Смотри, Умлимо! Я иду без оружия.
Он отстегнул кисет с порохом и бросил к ногам, потом положил сверху слоновое ружье. Затем, выставив напоказ пустые ладони, шагнул к провалу и переступил порог.
В ушах загремел грозный рык леопарда. Дикий и яростный, звук вселял ужас, но на этот раз майор не дал себя обмануть, даже не сбился с шага. Пригнувшись под козырьком, он вошел в пролом и выпрямился по другую сторону стены.
С минуту он подождал, пока глаза привыкнут к темноте, чтобы различать хотя бы стены. Ни голоса, ни звериный рев больше не раздавались. Где‑то впереди, в глубине, виднелся слабый огонек, который помогал обходить груды щебня и упавших камней, что местами почти доставали до низкого потолка. Огонек становился все ярче — Зуга понял, что это солнечный луч, бьющий из потолка сквозь узкую трещину.
Взглянув вверх, он оступился и выставил руку, но коснулся не камня, а чего липкого и податливого. Раздался треск, что‑то посыпалось. С трудом удержавшись на ногах, Зуга пригляделся. С пола таращил пустые черные глазницы человеческий череп, скулы которого обтягивала высохшая, как пергамент, кожа.
Зуга содрогнулся. То, что он принял за кучу камней и щебенки, было на самом деле грудой человеческих останков. Горы высохших трупов громоздились до самого потолка, перегораживали проходы, заполняли самые глубокие впадины. Сквозь разрывы темной высохшей кожи и сгнившие лохмотья одежды тускло белели кости.
«Мерзостный склеп» — так писал об этом месте Фуллер Баллантайн.
Зуга брезгливо обтер руку, коснувшуюся мертвой плоти, и снова двинулся на свет. Через несколько шагов он ощутил запах дыма и человеческого жилья и еще какой‑то запах: сладковатый, похожий на мышиный, но трудно определимый. Пол пещеры уходил вниз. Обогнув скалистый уступ, Зуга увидел впереди небольшой природный амфитеатр с полом из гладкого гранита.
В центре площадки горел небольшой костер. Пахучий дым наполнял воздух пряным ароматом и медленной спиралью поднимался к трещине в гранитном потолке, клубясь в луче света молочной голубизной. В дальней стене виднелись и другие проходы, ведущие в глубь горы, но внимание Зуги было приковано к женщине, сидевшей у огня, поджав ноги.
Не сводя с нее глаз, майор неторопливо спустился на дно каменного амфитеатра.
Женщина у костра, молодая и гибкая, совсем не походила на «грязную ведьму». Такой прекрасной женщины Зуга не встречал ни в Африке, ни в Индии, ни в северных странах. Гордо посаженная голова красовалась на длинной царственной шее, как черная лилия на стебле. Черты лица напоминали древнеегипетские скульптуры — прямой тонкий нос и огромные миндалевидные глаза над высокими скулами. Зубы были мелкими и ровными, линия губ вызывала в памяти створки пурпурной морской раковины. Стройное обнаженное тело, длинные ноги и тонкие изящные руки с розовыми ладонями, небольшие высокие груди идеально сферической формы. Узкая талия переходила в круглые бедра и упругие ягодицы, повторяя изгибы венецианской вазы. Широкий треугольник лобковых волос рассекала глубокая впадина, и оттуда, словно крылья экзотической бабочки, появляющейся на свет из мохнатой куколки, бесстыдно выглядывали малые губы.
Зуга приблизился к костру. Женщина устремила на пришельца бездонные темные глаза и грациозно повела тонкими длинными пальцами. Зуга покорно опустился на корточки напротив.
Женщина подняла стоявший рядом калебас и плеснула немного молока в глиняную чашу, потом отставила сосуд из выдолбленной тыквы в сторону. Зуга ожидал, что она предложит чашу ему, но женщина не шевельнулась, продолжая смотреть на него загадочным взглядом.
