все так напуганы, что и святой боится своей тени. Никто его не предупреждал. Да и не о чем было предупреждать. Скрывать ему нечего. Поняли? А главное, не теряйте присутствия духа. И все обойдется. Садитесь. Давайте кончать.
Поворот круга. Просторный пустой кабинет следователя гестапо. В глубине та же призрачная лестница. Время от времени слышен лязг подкованных сапог о железо. Он внезапно раздается и так же внезапно стихает. Изредка на лестнице видны фигуры идущих г е с т а п о в ц е в, но шаги их звучат из-за сцены.
В кабинете музыка — «Болеро» Равеля. Ее слушает следователь Ш р а й т н и д е р с благоговейно-просветленным лицом. Гестаповец вталкивает в комнату А д о м а с а Б р у н з у и сразу исчезает. Адомас жадно смотрит на графин с водой на столе у следователя и кидается к нему.
Появившись откуда-то, г е с т а п о в е ц его хватает. Шрайтнидер продолжает слушать Равеля, молча делает жест рукой. Гестаповец исчезает. Шрайтнидер наливает воду в стакан и подает Адомасу. Тот жадно пьет и тянет стакан, прося налить еще.
Ш р а й т н и д е р (отрицательно помотав головой). Сядьте.
А д о м а с. Сволочи… Живодеры…
Ш р а й т н и д е р (с легкой иронией и даже с чем-то вроде сочувствия). Да… Ваша голова слегка изменила форму… А знаете, могло быть и хуже. От полного курса нашего лечения и в самом мозгу остается только вихрь багровых пятен. Что поделаешь? Иногда приходится прибегать к этому, чтобы достичь взаимопонимания. Хотя сам я — противник подобных методов. Но вы не желали со мной разговаривать, и мне не осталось ничего другого. Теперь, когда вы бегло, — очень бегло, — ознакомились с нашей «лабораторией», надеюсь, вы готовы дружески со мной побеседовать? Ведь пока, — я подчеркиваю: «пока», — непоправимого не произошло, мы можем, как говорится, найти общий язык.
А д о м а с. Побойтесь бога…
Ш р а й т н и д е р. Бога? Не богохульствуйте. Вспоминать о нем здесь столь же неуместно, как ругаться в церкви. Конечно, бывают следователи, которые любят мучить для собственного удовольствия. Садисты! Я читал курс философии.
По лицу Адомаса сквозь гримасу боли мелькает ироническая усмешка.
Напрасно, дорогой, улыбаетесь. Я считаю, что и здесь учу этой науке наук, только — как бы это сказать? — только менее абстрактно. Не слишком ли громко звучит Равель? (Сбавляет звук.) Люблю импрессионистов, — такие нежные, словно размытые солнцем полутона… А вы? Понимаю, вы не хотите отвлекаться разговором об искусстве. Ничего, мы еще успеем обо всем с вами поболтать. (Наливает Адомасу стакан воды, тот жадно пьет и словно пьянеет.) Говорят, вы талантливый скульптор. Редкий дар. У нас ведь не пластический век. Скульптор продолжает дело господа бога и творит из глины мир заново Вы меня слушаете?
А д о м а с. Слышу слова. Слова. Зачем они нужны, эти слова?
Ш р а й т н и д е р. Вы правы. Говорить пора вам, а не мне. Вы верующий?
Адомас неопределенно разводит руками.
Тогда помолитесь и расскажите все, что вы знаете.
А д о м а с. Ничего я не знаю.
Ш р а й т н и д е р (добродушно смеясь). Знаете. И расскажете. И от этого не станете подлецом. Так же, как и я от того, что заставлю вас говорить. Если вас интересуют такие старомодные моральные категории.
Адомас молчит.
Где скрывается Паулюс Даугирдас?
Адомас отворачивается.
Итак, вы подтверждаете, что знаете, где скрывается Паулюс Даугирдас.
А д о м а с. Я этого не говорил.
Ш р а й т н и д е р. Сказали. Но сперва о другом. Почему вы не цените свой талант? Вы ведь единственный в этой стране. Другого такого нет. Если вы выживете, у человечества будет великий скульптор Адомас Брунза, если вы погибнете, то никто даже не заподозрит, что такой великий скульптор мог быть. Вы оставите вместо себя пустоту. Разве это не преступление против человечества, а?
А д о м а с. Это преступление совершите вы.
Ш р а й т н и д е р. Правильно. Мы, кажется, начинаем понимать друг друга. Я ведь тоже единственный. И в расе господ есть избранные. А для того, чтобы единственные утверждали себя, должны страдать и гибнуть безликие множества людей. Это наша новая мораль и новая философия. Новый миропорядок, который открыл человечеству великий Гитлер, а вы хотите отказаться от исключительного положения и смешаться с серой массой.
А д о м а с. Но Паулюс Даугирдас — великий талант. Надежда нашей поэзии.
Ш р а й т н и д е р. Наконец-то! И он, по-вашему, такой же гений, как вы, Адомас Брунза?
А д о м а с. Может, он талантливее меня, но когда я держу в руке резец, я никогда в себе не сомневаюсь. А его слабость — вечные сомнения.
Ш р а й т н и д е р. Слабость!.. Прекрасно. Мы еще к этому вернемся. Но сперва ответьте мне на более простой вопрос: допустим, один из вас должен в муках умереть — кто: он или вы? Кому вы выберете мучительную смерть?
А д о м а с. Я не предатель.
Ш р а й т н и д е р. Значит, так. Вы знаете адрес Паулюса. Адрес, где его прячут. А Паулюс знает адреса главарей партизан. И он сообщит нам их быстрее, чем это сделаете вы. Он нам только за этим и нужен. И тогда мы его выпустим, как и вас. (Усиливает звук патефона.) Вы сказали, что боитесь стать предателем?
А д о м а с. Я?.. Я ничего не сказал.
Ш р а й т н и д е р. Сказали. Только что сказали.
А д о м а с. Разве?.. Что они сделали с моей головой?
Ш р а й т н и д е р. Еще не все…
А д о м а с. Вы безумцы. Ваше безумие внушает мне ужас.
Ш р а й т н и д е р. Безумие, — если оно владеет миром и на тысячу лет вперед определяет историю человечества — это уже новая религия. Свобода для избранных — свобода быть жестоким, убивать, насиловать, свобода нашим инстинктам. Такова новая страница, которую открыл великий фюрер. (Наклоняется к Адомасу и глядит на него глазами набожного садиста.) Это не безумие, а высшая мудрость, которую я открываю вам в награду за ваш талант. (Наливает рюмку коньяку, выпивает, наливает вторую и подает Адомасу!) Прошу!
Адомас жестом отказывается.
Не бойтесь, мне не нужно вас спаивать, чтобы
