этом думаю. Понимаете, я же одна… Совсем одна. Паулюс так и не пришел. Кроме вас, никто не знал, где он скрывается, даже я и то не знала. Мне сказали, когда его уже увели. Дорожный рабочий.
А д о м а с. Его выдали.
Т е р е с е. Что? Выдали?
А д о м а с (зло). Да, выдали, и самым гнусным образом.
Т е р е с е. Кто? Кто его выдал? Вы знаете? Кто выдал?
А д о м а с. Мало ли кто… Мог выдать я, могли вы… Теперь отец выдает сына, сын отца. Предательство правит всем. Надо бояться даже себя. Слышите, даже себя!
Т е р е с е. Не понимаю. (Смотрит на него пустыми глазами, как слепая. В сознании возникает страшная мысль.) Почему вас выпустили? Как вам это удалось?
А д о м а с. Я прикинулся сумасшедшим.
Т е р е с е. Как?
А д о м а с. Ну, этого не расскажешь… И меня выпустили.
Т е р е с е. Вас пытали? (Вглядывается в его лицо.) Господи! Я еще спрашиваю… Вы на себя не похожи. Я ведь сразу и не заметила…
А д о м а с. Не похож… Тересе! Теперь…
Т е р е с е. Что?
А д о м а с. Дайте воды.
Т е р е с е (наливает ему воду; ласково). Я ведь сразу вас не рассмотрела. Хотите еще?
А д о м а с. Нет, спасибо.
Т е р е с е. Сколько дней прошло с тех пор, как вас взяли? Тринадцать? Не помню… И вас все время мучили? Издевались?
А д о м а с (с улыбкой). Это все не те слова. Ты как маятник: налево — честь, направо — бесчестье… Качнуться в одну сторону — не жди пощады. В другую — даже умирая не забудешь. И так без конца. Остался только страх. Человека делают скотом. Проклятый шут!..
Т е р е с е. Не понимаю… какой маятник? Кто этот шут?
А д о м а с. Живодерня! Чудовищная живодерня! Понятно?.. Комната моя свободна? Вот я и пришел…
Т е р е с е. Она свободна, но… вы хотите жить у нас?
А д о м а с. А где же мне жить еще?..
Т е р е с е. Простите… Но лучше бы вы поселились в другом месте.
А д о м а с (резко). Почему? Почему?
Т е р е с е. Я прошу вас, уйдите.
А д о м а с. Вы меня гоните?
Т е р е с е. Нет, вы не понимаете… Хорошо, я скажу.
Пауза.
Когда я услышала мужские шаги, я подумала, что это Паулюс. Я ведь все время слышу его шаги. И не хочу, чтобы мне мешали их слышать другие шаги… Я знаю, он вернется. Верю. Главное — верю! Вы можете не верить, но я — верю! Даже если его расстреляют… Не бойтесь, я не сумасшедшая. Я говорю, он вернется! (Кричит.) Вернется! (Прислоняется лбом к стене. Видно, как дрожат ее плечи. Оборачивается, подходит к Адомасу, сурово, почти шепотом.) Паулюс вернется. А вы уходите! Уходите!
А д о м а с. Вы сойдете с ума, если останетесь одна. Я не уйду. Видите, вот ключ от моей двери. (Уходит в свою комнату.)
З а т е м н е н и е.
Та же комната. Туманное утро. В окне очертания темно-серых домов. А д о м а с уже не похож на заключенного. Густые русые волосы отросли, на лице нет синяков и ссадин. Только в глазах усталость. Входит Т е р е с е — бледная, в темном платье, черные волосы падают на плечи, в руках поднос.
Т е р е с е. Выпейте кофе.
А д о м а с. Кофе?..
Т е р е с е. Ну да. Сегодня ведь воскресенье. А вчера мне привезли из деревни хлеба и масла. Я вас прошу. Ровно месяц, как вы вернулись.
А д о м а с. Ровно месяц?.. Разве? Я не считаю дней. Вас я вижу только по воскресеньям. Слышу: «Доброе утро» или: «Добрый вечер». И как вы торопливо запираетесь у себя на ключ.
Т е р е с е. Я ведь целый день в издательстве. Допоздна. Корректоров мало.
А д о м а с. А вы еще берете работу на дом?
Т е р е с е. Да.
А д о м а с. И не надоедает вам по пятнадцать часов расставлять запятые? Ужас!
Т е р е с е. А что теперь не ужас? Я хотя бы сижу за столом, где работал Паулюс, когда был редактором, пока не пришли гитлеровцы. Выпросила этот стол и притащила к себе в корректорскую, на «голубятню». Стол, и я за столом — вот уже я не одинока.
А д о м а с. С ума сойти… (Берет со стола листы корректуры.) А что это за разводы? Попали под дождь? Или это слезы?
Т е р е с е (резко). Не трогайте! Не смейте читать!
А д о м а с. Почему?
Т е р е с е. Чем меньше вы знаете, тем лучше! (Пауза, мягче.) Выпейте кофе.
А д о м а с. Спасибо. Не хочу.
Т е р е с е. Неправда. Вы голодны.
А д о м а с. Это вам кажется.
Т е р е с е (наливает кофе). Знаете, откуда этот кофе? Партизаны взорвали поезд с продовольствием. Банка кофе упала ко мне на стол. Садитесь.
А д о м а с. Не могу. Кусок застрянет в глотке. Уберите… Уберите свой хлеб!
Т е р е с е. Что с вами? Не пойму… (Кричит Адомасу, который снова взял в руки корректуру.) Положите!
А д о м а с. Ладно, не надо кричать.
Т е р е с е. Я же сказала. Вам лучше ничего не знать. Может, хоть вас убережем.
А д о м а с (подходит к окну, вяло). Последние листья… ветер их несет. И сучья голые. Верхушки словно обрубленные, похожи на виселицы…
Т е р е с е. Попробуйте, какой вкусный хлеб. Чудо!
А д о м а с. Следователь мне сказал: нынешнее поколение увидит чудо — новый порядок, оно будет исповедовать новую религию — крови и силы. Он был профессором философии… Да, люди видят уже это «чудо», и то ли еще увидят. Скоро мы и вовсе забудем, что умели жить без таких «чудес»… (Остановившись возле скульптурного портрета Тересе.) Топорная работа.
Т е р е с е. Неправда!
А д о м а с. Портрет прекрасной, счастливой женщины… Сейчас я вылеплю лицо человека, которого гвоздями прибивают к кресту, а он все живет… Его жалят змеи и скорпионы, а он все живет! Я вылеплю современного факира, — я видел его однажды, правда, мельком, я не успел разглядеть его новое лицо. Лицо
